Дорогу Залешанин выбирал вдоль реки, а люди, как известно, селятся всегда на берегах рек. Дважды проезжали крохотные веси, но так и не присмотрел семьи, где бы оставил мальчонку. Честно говоря, начал было уже тяготиться, все-таки ребенок есть ребенок, это не Петька, что почти все время спит в мешке, но в третьей веси, где тоже оставить было некому, указали в сторону леса:

— Вон там колдун живет… Приходил давеча, подыскивал мальчонку в помощь.

Залешанин опустил ладонь на головку мальчишки. Тот вздрогнул:

— К колдуну? Я боюсь.

— Не трусь, — сказал Залешанин. — Если что не так, разве я тебя ему оставлю?.. Я лучше сам сожру.

Он страшно пощелкал зубами, но мальчишка даже не улыбнулся. Не по-детски серьезными глазами смотрел на приближающуюся хатку, нижние венцы вдавились в землю, зато на крыше настоящая труба. Единственное окошко слепо смотрит в их сторону мутной пленкой бычьего пузыря. Вокруг стен трава вытоптана, но дальше растет вольно, пышно, коню до брюха, земли не видать за широкими мясистыми листьями.

— Есть кто-нибудь? — крикнул Залешанин издали.

— Не услышит, — сказал мальчишка угрюмо.

— Знаю, но на всякий случай. А то зашибет с перепугу. Скажет, подкрадываемся.

— Какой же он колдун, если не поймет…

На крыльцо вышел старик. Белая борода до колен, согнутый, в руке длинная клюка. Приложив ладонь козырьком к глазам, подслеповато всматривался в медленно приближающегося всадника. Залешанин ехал против солнца, пусть старик рассмотрит как следует, но сердце тревожно трепыхалось как овечий хвост при виде волка. Как все люди, колдунов боялся и не любил. Каждый больше любит тех, кто дурнее тебя, а всякий, кто больше знает и умеет, как бы обретает власть над тобой или может обрести… Если такого человека нельзя удавить сразу, то от таких стараются держаться подальше. Недаром колдуны и ведьмы живут вдали от людей. По крайней мере здесь не досаждают попреками за скисшее молоко, внезапно захворавшую корову, бесплодную жену…

Залешанин заорал, стараясь держать голос веселым и беспечным:

— Дедушка!.. Доброго тебе здравия!

Старик молчал, но Залешанину почудилось слабое приглашение. Он послал коня к избушке, мальчишка ерзал, выглядывал то справа, то слева. Старик не отнимал руку ото лба, Залешанин рассмотрел коричневое сморщенное лицо, глубокие морщины. Глаза выцвели от старости настолько, что стали почти белыми.

— Доброго здравия, — повторил Залешанин. Он остановился у крыльца. — Позволишь побыть, пока напою коня и напьюсь сам?

Старик медленно опустил руку. Лицо его, выйдя из тени, стало совсем безобразным от старости, но глаза, напротив, казались острыми, как у хищной птицы. Почти бесцветные губы зашевелились:

— Позволю. Слезай, отдохни. И мальчонка пусть отдохнет.

Холодок пробежал по спине Залешанина, но не исчез, а захолодил кровь. Зубы старика были белые и острые, совсем не стершиеся, а клыки выдавались длинные, как у волка. Не брат ли той бабки, подумал в испуге, которая баба-яга…

— Спасибо, дедушка, — сказал Залешанин дрожащим голосом.

Кляня себя за дурость, но отступать поздно, догонит и сожрет вместе с конем, он поспешно слез, расседлал, конь тут же отбежал от избушки на другую сторону поляны. Старик сказал скрипуче:

— Вода в ручье студеная, зубы ломит!.. Но если хошь кваску, то идемте в дом.

Залешанин выждал, пока старик сам кое-как развернулся, вдвинулся в темный провал сеней, кивнул мальчишке:

— Пойдем? Попробуем, что у него за квас.

— Наверное, из лягушек и летучих мышей, — сказал мальчишка шепотом.

— Ну, это ерунда, — заявил Залешанин беспечно. — Я сто раз пробовал!

— Правда? — спросил мальчишка с испугом.

— И ел и пил, — успокоил Залешанин. — Посмотрим, что у этого…

На самом же деле передернуло, вспомнил как пил и даже ел у бабы яги, с трудом заставил ноги двигаться, одолевая три скрипучие ступеньки. В сенях, а затем и в единственной комнате, был полумрак, но глаза быстро привыкли. Он даже ощутил облегчение, мягкий свет, проникая через пленку, не слепил глаза, даже леденящий страх вроде бы начал таять. Запах стоит сильный, горьковатый, на всех стенах пучки трав, мешочки с чагой, просвечивает сквозь истертое полотно, связки корней…

Треть комнаты занимала печь, настоящая, широкая. Труба уходила в крышу, на печи просторная лежанка, посреди комнаты широкий стол, единственная лавка. В углу кадка, накрытая деревянной крышкой.

Старик тяжело опустился на лавку: