степняки настигнут его все равно, но если сразу пойдут буреломы…

В спину тукнуло. Пригнулся, лишь потом сообразил, что стрела ударила в щит Олега за спиной. Еще одна мелькнула рядом…

Вдруг конь жалобно ржанул, сбился со скока. Залешанин с мольбой смотрел на приближающуюся стену деревьев, уже видел, куда направить коня, как вдруг тот заржал с обидой, стал сбавлять бег. Залешанин рискнул оглянуться.

Его настигали два десятка степняков. Кто мчался с поднятыми над головами кривыми саблями, кто размахивал арканами, примериваясь набросить ему на шею, но самые прыткие на ходу выхватывали стрелы, быстро стреляли, снова хватали стрелы… Почти все летели мимо, но уже две ранили коня…

Конь рухнул в десятке шагов до леса. Залешанин скатился кубарем, это спасло от брошенного аркана, но покатился по такой твердой земле, что боль вышибла все мысли. Правда, был готов, что конь вот-вот падет, и, кувыркаясь, в нужный момент вскочил, ринулся к деревьям. Сзади яростно закричали. Земля вздрогнула, кто-то напоролся на его коня и тоже полетел через голову, но не так удачно.

В спину дважды толкнуло, он пронесся между деревьями, прыгнул через валежину, под следующую прополз на брюхе, вломился в чащу и без сил завис на ветках. Сзади орали, понукали коней, послышался треск, кто-то ломился следом. Руки и ноги налились свинцом, в голове стучали молоты, щит оттягивал спину, а палица мешала двигаться, но он как-то продрался, все-таки родной лес, проковылял к следующему чудовищному бурелому, выбрал место и взял в дрожащие руки палицу.

Она показалась чудовищно тяжелой, но сердце постепенно стало колотиться реже, дыхание выровнялось, он начал поглядывать по сторонам, готовый дать смертный бой, ибо со спины не подойти, место удачное. Посмотрим, смогут ли их сабли выстоять против простой вроде бы палицы…

Голоса доносились слабые, разочарованные. Он ждал долго, уши уловили легкий стук копыт, затем все стихло. Он долго стоял, еще не веря, наконец поверил, тут же с трудом сумел заползти в трухлявое дупло, затолкал прошлогодними листьями дыру, сразу же впал в забытье.

Его давили, душили, по груди ходили медведи, а когда очнулся от липкого сна, мокрый и задыхающийся, сперва слепо царапался в стенки, пока ногами не вытолкал ворох листьев.

Свежий ночной воздух хлынул так мощно, что едва не удавил. Грудь раздулась, как бычий пузырь на празднике, в горле запершило. Он закашлялся, со страхом умолк и долго прислушивался, но лишь сонно вскрикнула разбуженная птица, а с дерева сорвался прогнивший кусок коры.

Рассвет застал уже просохшим от ночного пота, даже продрогшим. Едва глаза начали различать просветы между деревьями, побрел на север, помня только, что Русь в той стороне. Хотя уже идет по Руси, но там не просто Русь, а сердце Новой Руси — земли Киева.

Мокрый, собрав на себя всю росу с трав и кустов, тащился через лес, дрожал так, что стучали даже ребра. Над головами вяло чирикали мелкие птахи, встают раньше царей леса, за дальними кустами рыкнул медведь, Залешанин обошел сторонкой: сейчас не то, что медведя, зайца не поборет. Даже, если заяц попадется не особенно крупный.

Верхушки вдруг вспыхнули, вниз побежал оранжевый огонь. Залешанин радостно вздохнул, солнышко взошло, теперь обсохнет, согреется, а то и птичьи яйца где найдет, сейчас же хоть кору грызи…

Попадались полянки, но были и такие, что он продирался через буреломы, только бы не выходить на открытые места, больно уж ласковые и приветливые с виду. То ли толстый мох над болотом, откуда, мгновенно прорвав, могут взметнуться хищные лапы водяника, то ли земля-зыбун, злая и коварная, кикиморам на радость…

Когда за деревьями мелькнула избушка, он сперва отпрянул, бабы-яги только не хватало для полного счастья, долго присматривался, пока сердце не стукнуло дробно и радостно.

Он вышел из-за деревьев, разводя руки, а когда оказался перед избушкой, старческий голос донесся будто из-под земли:

— Заходи, сынок.

— Дед, — сказал он на всякий случай, — я свой!

— Заходи, я тебя помню.

Он толкнул дверь, выждал, когда глаза привыкнут к полумраку, переступил порог. В очаге слабо тлели поленья. Старик сидел за столом, раскладывал темные комки чаги. Залешанину указал за стол напротив, тот робко сел, с колдунами всегда не по себе, а старик спросил буднично:

— Добыл?.. Вижу-вижу. А где второй?

Залешанин уронил голову:

— Погиб… Если ты о Рагдае, великом витязе… Отдал жизнь, дабы я, простой смерд, довез щит Олега Вещего.

— За доброе дело, значит, — определил старик. — Да ты ешь, ешь.

Залешанин отшатнулся, ибо на столе неведомо каким образом появились два широких блюда. На одном лежал парующий жареный гусь, коричневая корочка еще пузырилась, по избушке потек одуряющий запах. Залешанин поперхнулся слюной, поджаренная корочка на гусе топорщилась, сама отставала от нежного мяса, тонкая, прожаренная, в мелких блестящих капельках. В одном месте лопнула, мясо проглядывает пахучее, парующее, сводящее с ума.

На втором блюде высилась горка гречневой каши — политая маслом, прожаренная. Запах шибанул в ноздри так, что Залешанин взвыл и безумными глазами начал искать ложку. Старик усмехнулся, между блюдами возникла исполинская расписная ложка, а рядом два длинных ножа.

Пока торопливо насыщался, старик разложил чагу по мешочкам, только последний ком бросил в котелок с кипящей водой. Вскоре потек и густой горьковатый запах березовой мощи, что таится в чаге.

— А где же мальчишка, дедушка? — спросил он осторожно.

Старик горделиво улыбнулся, даже плечи слегка расправил:

— Где же ему быть… Либо под облаками ширяет, аки ястреб, либо под землей, подобно кроту