Голос его был ровный, как поверхность пруда,. и бесцветный, как мир ночью. Залешанин, как завороженный, смотрел на огромную руку, что медленно потащила из ножен непомерно длинный меч. Конь, чуя молчаливый наказ, такой же неспешный, как и хозяин, двинулся на замученного конька Залешанина.
Залешанин пытался что-то сказать, крикнуть, что он с ним не ссорился, стоит ли драться, но исполин надвинулся, и он ухватился за рукоять палицы, сжал, ощущая под пальцами гладкое древко, еще не скользкое от крови. Стыдные слова так и не пошли из горла, язык не поворачивался, и хотя смерть уже обдала холодом, но он так и не сможет произнести такие слова вслух. Даже, если никто не видит и не слышит. Что-то внутри нас не дает…
Яродуб надвинулся, огромный и страшный, солнце по-прежнему било ему в спину, а Залешанину в глаза, самая невыгодная из позиций, он по-прежнему видел только черный овал на месте лица Яродуба, в отчаянии замахнулся, чувствуя насколько ослабел, насколько палица тяжела для его усталой руки…
Яродуб сейчас отобьет щитом или легко парирует мечом, но тот щит зачем-то отвел в сторону, а мечом замахнулся чересчур широко… шипастый край палицы ударил в плечо, Залешанин в изумлении услышал скрип булатных колец кольчуги, тут же брызнула кровь, словно ждала этого мига. Яродуб опустил руки, огромный меч бессильно свесился справа от коня, щит слева, голос прозвучал так же мертво:
— Ты убил меня, Залешанин…
— Я тебя только ранил! — вскрикнул Залешанин в растерянности. — Ты чего?
— Ты убил меня…
Он покачнулся, но пересилил себя, медленно слез с коня. Кровь текла широким ручьем, обагряла грудь, живот, стекала за голенища сапог. Он отшвырнул меч, щит уронил под ноги. Лицо было все еще в тени, но Залешанин вдруг ощутил, что хоть близость смерти ощутил не зря, но пришла она не за ним, а за этим…
— Ты чего? — спросил он в недоумении. — Ты же мог убить меня!.. Даже теперь, когда ты ранен!
— Нет, Залешанин… Я убит. Я уже два дня как мертв.
Он сел, прислонившись спиной к дереву. Теперь заходящее солнце светило ему в глаза, Залешанин содрогнулся, ибо перед ним было лицо мертвеца. Глаза запали, в них боль и отчаяние, что-то похожее на стыд, даже на раскаяние.
Залешанин сказал осторожно:
— Не знаю, что с тобой произошло… Давай я тебе перетяну рану. Доберемся до первого же села, а там волхвы поврачуют!
Бледное лицо Яродуба не изменилось, но когда глаза опустились на текущую из раны кровь, в них отразилось такое облегчение, что Залешанин только стиснул челюсти. С каким ужасом столкнулся этот богатырь, что боится смотреть на солнечный день? Что с ним стряслось, что боится жить?
— Ладно, — сказал он, чувствуя себя не в своей миске, — если тебе так зачем-то надо… Обет какой или еще что… Но если встречу твоих, что передать?
На бледном безжизненном лице проступило нечто вроде улыбки. Залешанин содрогнулся. Так улыбаться могла бы мертвая скала или конский череп, что лежит десятки лет, выбеленный дождями и ветрами.
— Моих…
— Ну да!
— Мои там…
Он не шелохнул и бровью, Залешанин смутно понял, что раненый хотел бы показать наверх, если бы нашел в себе силы. Но силы его явно покинули, хотя он, Залешанин, с такой раной дрался бы еще долго.
Вернувшись к коню, сказал оттуда:
— Как скажешь. Я им скажу, где тебя найти.
Уже с седла он видел, как веки Яродуба медленно опустились. На широком лице богатыря были облегчение и странное нетерпение.
Свежий ветер дохнул в лицо, Залешанин чувствовал спиной, как с каждым конским скоком отодвигается темная стена деревьев. Там в тени остался истекать кровью Яродуб, странно и непонятно, а здесь по глазам как дубиной — ослепляющие солнечные лучи, щуришься как печенег, простор, звонкая трель жаворонка в синеве…
Конь, не успев отдохнуть подле умирающего Яродуба, все же начал потряхивать гривой, зыркал по сторонам, на ходу срывал сочные головки цветов. Трава хрустела под копытами совсем не сухо, копыта потемнели от сока, эту землю распахать бы…
Он уже миновал две трети открытого пространства, когда далеко слева заклубилось крохотное пыльное облачко. Как и водится в этих землях, лес выдвигался клиньями в Дикую Степь, в дикие чащи степняки не заходят, но открытыми местами могли пройти хоть до Киева, хоть еще дальше.
— Вывози, конячка, — прошептал он. — Нам бы только до леса…
Измученный конь сделал вид, что несется вскачь. Залешанин соскочил на землю, побежал, ведя в поводу. Надежда, что его могут не заметить, быстро угасла: облачко постепенно росло. Конь бежал едва ли быстрее, морда в пене, бока и брюхо в мыле, хрипит и стонет, как старый дед, а когда Залешанин намерился вспрыгнуть в седло, взглянул так укоризненно, что Залешанин побежал дальше, чувствуя, как постепенно разогревается, кровь кипит, а сердце едва не выпрыгивает, выламывая ребра.
Когда дыхание стало вырываться со свистом, обжигая горло, он еще бежал, но когда ноги налились свинцом, оперся на бегу о седло, прыгнул, уцепился, едва не сполз под копыта, но кое-как взобрался, ветер срывал с морды капли пота, но набежали другие, а сзади уже слышался дружный топот множества копыт, далекие крики, визг,
Стена леса вырастала, раздробилась на отдельные деревья. Он успел подумать, что если лес редок, то
