воду бросился, заставив себя сказать совсем не то, что рвалось из недр души:

— Якун… Дерьмо ты собачье, зад моего осла, навоз самого худшего из козлов… Мы еще сойдемся на узкой дорожке, но зачем детей наших губить? Мы может заставить слушаться их руки и ноги, но не сердца…

Якун, и без того багровый от гнева, в начале речи надменного хана стал лиловым, рука в слепой ярости сорвала с пояса длинный нож, потом тяжело выдохнул воздух, колыхнув занавеси в окнах терема на той стороне двора:

— Ты о чем, степное отродье?..

— Дети наши встречаются тайком, — бросил Кучуг с горечью. — Благородный сын хана общается с дочерью пропахшего рыбой дурака!.. Но я решил, что пусть мой сын сам отвечает за свои ошибки…

Якун рассматривал его исподлобья. Голос его обрушился сверху, как падающие скалы с вершины горы:

— Дочь благородного ярла из древнейшего рода… общается со степняком, чьи сапоги постоянно в навозе, а руки пахнут ослиной мочой! Который и женщин не видел настоящих, только ишачек и ослиц…

Кучуг стиснул зубы:

— Ты зачем мне это такое говоришь?

Якун поколебался, ответил нехотя:

— Потому же, что и ты.

Кучуг раскрыл глаза шире:

— Что? Ты не осуждаешь их?

— Не осуждаю? — вспыхнул Якун. — Да я бы им головы поотрывал! Так опозорить меня, мой благородный род, моих славных предков! Но пусть не скажут, что я выкручивал любимой дочери руки, принуждая выйти за нелюбимого… Да и помешай сейчас, потом всю жизнь попрекать будет, что лишил счастья… Пусть же сама убедится, что дура, если за такого… за такого хочет пойти!

Кучуг тоже то багровел, то лиловел, зубами скрежетал так, что слышно было за воротами, на шее жилы вздулись как канаты, словно удерживал рвущихся вскачь степных коней, но удержал, смирил, выдохнул воздух со свистом, пустил понизу, чтобы дыханием не поджечь терем:

— Значит, ты не будешь им мешать?

— Нет, — отрезал Якун. — Пусть нажрутся дерьма вволю. Тогда скажут, что я был прав!

— Скажут, — возразил Кучуг, — что был прав я!

— Это я им запрещал! — гаркнул Якун.

— Нет, я!

— Я!

Кучуг раскрыл рот для ответа порезче, но взгляд зацепился за усталые морщины на лице старого викинга, скользнул к твердой складке в уголке рта, что говорила и о горечи на душе старого отца… и неожиданно для себя Кучуг сказал:

— Якун… Ты сильный воин… и я сильный воин. Мы еще найдем из-за чего подраться, из-за чего померяться силой, а то и скрестить мечи. Но наши дети… Как я понял, ты тоже прослышал о зловещем предзнаменовании?

Якун помедлил, а когда заговорил, в голосе было горечи больше, чем в стоге полыни:

— А с чего бы я разрешил единственной дочери… с этим… с твоим? Я знаю, правильнее было бы выбрать гордую смерть, чем родство с презренным степняком. Но я слишком люблю свою дочь. Пусть живет. А когда у них все порушится, я приму ее обратно с любовью и нежностью.

Кучуг кивнул:

— А когда мой сын будет опозорен, что от него уйдет жена… я ни словом не упрекну моего мальчика. Он начнет жизнь сначала…

— Сначала?

— Пошлю в такие края, где не будут знать о его позоре, — объяснил Кучуг. — А когда откроется его позорное прошлое, он уже будет в чести и славе по самые ноздри.

Якун хмыкнул, изучающе оглядел печенежского хана, вдруг хлопнул его по плечу:

— Не будем загадывать, хан. Пойдем лучше выпьем за согласие. Пусть даже такое. А дети… Я варяг из гордого древнего рода, ты — печенег, но оба служим киевскому князю. Ты — печенег, я — мурман, но дети наши… им жить а этой земле, они будут просто русскими.

— Пойдем выпьем, — согласился Кучуг.

Он знал, что должен чувствовать свое поражение, но, странное дело, словно бы гора свалилась с плеч. Дышать стало легче, он впервые за последние недели вдохнул воздух полной грудью. Украдкой взглянул на Якуна, лицо старого викинга посветлело, даже стало вроде бы моложе. Но в глазах еще оставалось озадаченное выражение. Викинг туговат на подъем, тоже явно не может понять почему вместо стыда и горечи чувствует облегчение.

В палате стоял стук ножей по блюдам, крики гуляк, многоголосый шум, веселые вопли, песни. Через палату плыли густые запахи жареного в подливке из ягод мяса, из челядной шипело и шкварчало, пахло горячей ухой.

Усаживаясь за стол, Якун сказал с неловкой усмешкой:

— Сегодня же я скажу им…