Они вошли в маленький кабинет, стены которого были увешаны фотографиями героев Золотого века крикета. Дядя Дэвид закрыл дверь и толкнул Адриана в кресло.
— Ну, так. Говори, где ты живешь.
— В Максвелл-Хилл.
— Адрес?
— Эндикотт-Гарденз, четырнадцать.
— Чей это дом?
— Это просто пансион, ночлег и завтрак.
— Работа у тебя есть? Адриан кивнул.
— Где?
— Там, в Вест-Энде.
'Там' было лишним, однако беспримесная правда вряд ли произвела бы на дядю Дэвида хорошее впечатление.
— Чем занимаешься?
— Это театральное агентство на Денмарк-стрит. Варю кофе, ну и прочее в этом роде.
— Хорошо. Вот тебе ручка, вот бумага. Я хочу, чтобы ты записал адрес в Максвелл-Хилл и адрес на Денмарк-стрит. Потом напишешь письмо родителям. Ты хоть понимаешь, что они пережили? Господи, они даже в полицию обращались! Что за чертовщина с тобой творится, Адриан?
Вот он и оказался еще в одном кабинете, еще в одном кресле, перед еще одним рассерженным человеком, задающим еще одну череду вопросов, на которые не существует ответов. 'Почему ты так поступил?'; 'Почему ты не можешь сосредоточиться?'; 'Почему ты не способен вести себя, как все остальные?'; 'Что с тобой творится?'.
Адриан знал, что, если он ответит угрюмо: 'Не знаю', дядя Дэвид, как десятки других людей до него, фыркнет, ахнет кулаком об стол и заорет: 'Что
Адриан глядел в ковер.
— Не знаю, — угрюмо ответил он.
— Что значит — ты не знаешь? Ты должен знать. Отвечай!
— Я почувствовал, что несчастен.
— Несчастен? Но почему же ты никому ничего не сказал? Ты представляешь, что испытала твоя мать, когда ты не вернулся домой? Когда никто не знал, где ты? Вот это и вправду несчастье. Способен ты его вообразить? Нет, разумеется, не способен.
Если не считать оловянной кружки на крестины, Библии на конфирмацию, экземпляра 'Уиздена'[111]на каждый день рождения и регулярных запанибратских похлопываний по плечу, сопровождавшихся 'господи-как-ты-вырос', дядя Дэвид не проявлял особого рвения, выполняя по отношению к Адриану свои попечительские обязанности, и теперь тому неприятно было видеть его разгневанным, тяжко дышащим через нос, — так, словно побег крестника был для него личным оскорблением. Адриан не думал, что дядя заслужил право так уж сердиться.
— Просто я почувствовал, что должен удрать оттуда.
— Ну разумеется. Но вот так, тайком… исподтишка. Подобным образом поступают одни только трусы и подлецы. Ладно, пиши письмо.
Дядя Дэвид вышел, заперев за собой дверь. Адриан вздохнул, повернулся к столу. На столе лежал серебряный ножик для разрезания писем, имевший форму крикетной биты. Адриан поднес его к свету и увидел косо идущий по ножику награвированный росчерк Дональда Брадмана[112]. Он сунул ножик во внутренний карман блейзера и уселся за письмо.
Двадцать минут спустя дядя Дэвид вернулся и прочитал письмо.
— Полагаю, сойдет. Оставь его мне, я сам отправлю.
Он оглядел Адриана с головы до ног.
— Выгляди ты хоть вполовину пристойно, я пригласил бы тебя посмотреть матч с мест для членов клуба.
— Я бы с радостью.
— Приходи завтра в галстуке, посмотрю, что удастся сделать.
— Вы страшно добры. Буду счастлив.
— Они ведь дают тебе день отпуска, чтобы ты мог посмотреть крикет, верно? Там, на Денмарк-стрит? Дают?
— Как это принято в Министерстве иностранных дел, вы хотите сказать?
— Ладно, дерзкий крысенок, считай, что очко ты отыграл. И подстригись. А то ты походишь на уличную девку.
— Боже мой! Неужели?
На следующий день Адриан в 'Лордз' не пошел, он вообще там больше ни разу не появился. Вместо этого он вернулся к работе, находя, впрочем, время и для того, чтобы бродить по Тоттнем-Корт-роуд, наблюдая за девяносто шестью перебежками Тони Грейга и умопомрачительными семьюдесятью тремя — Лилли, — на экранах телевизоров, выставленных в витринах магазинов электроники.
Риск столкнуться с людьми, которых он знал, оставался немалым. Адриан вспоминал описание площади Пиккадилли, данное доктором Ватсоном в первом рассказе о Шерлоке Холмсе, — огромная клоака, в которую неотвратимо стекаются все бездельники и лодыри Империи. Теперь казалось, что, поскольку Империя ссохлась в размерах, сила притяжения Пиккадилли возросла. Британия была ванной, а Пиккадилли — ее сточным отверстием, ныне почти булькающим, всасывая последние несколько галлонов грязной воды.
Часть работы Адриана, находившегося в центре этого водостока, состояла в том, чтобы всматриваться в каждое проплывающее мимо лицо. Невинные прохожие обычно не заглядывают посторонним в лица, так что Адриан, как правило, успевал, если навстречу двигался кто-то знакомый, свернуть в сторону.
Однако как-то после полудня, недели через две после встречи с дядей Дэвидом, Адриан, укрывшийся от дождя в своем любимом месте, под колоннами 'Суон и Эдгар'[115], и высматривавший клиентов, вдруг приметил доктора Меддлара — без привычного высокого и жесткого воротника, но тем не менее узнаваемого безошибочно, — поднимавшегося по ступенькам из станции подземки.
Триместр, должно быть, закончился, подумал, скользнув за колонну, Адриан.
Он смотрел, как Меддлар, поозиравшись по сторонам, пересекает улицу, направляясь к 'Аптеке Бута' с ее неоновой вывеской. Прямо под вывеской вершили свой противозаконный бизнес Грег и Марк, двое
