— Довольно комичная попытка сменить тему. Значит, ты ее не любишь?

— Я уже сказал. Я не люблю никого, ничего, ни единого человека, ни в какое время, ни в каком месте, нигде. И кто вообще кого-нибудь любит?

— Дженни любит.

— Женщины — другое дело.

— Я люблю.

— Мужчины тоже другое дело.

— Голубые мужчины, ты хочешь сказать.

— Поверить не могу, что участвую в подобном разговоре. Ты что, за Эмму меня принимаешь? 'Адриан Хили, красивый, умный и богатый, обладатель уютного дома и счастливого нрава, казалось, соединял в себе все лучшее, чем может благословить нас жизнь, и прожил в этом мире почти двадцать три года, не найдя ничего, способного причинить ему грусть или досаду'[61].

— Гореили досаду, — думаю, тебе еще предстоит убедиться в этом. Как бы там ни было, описание неплохое.

— Правда? Что ж, возможно, я проглядел некоторые из самых тонких намеков Джейн Остин, однако не думаю, что Эмма Вудхаус провела часть семнадцатого года своей жизни шлюшкой на Пиккадилли. Конечно, я уже года два как не перечитывал этот роман и какие-то косвенные упоминания могли вылететь у меня из головы. Мне также сдается, что мисс Остин уклоняется от описания времени, проведенного Эммой в каталажке после того, как ее арестовали за хранение кокаина. Опять-таки, я более чем готов признать, что она егоописала, а я просто упустил предоставленные ею путеводные нити.

— О чем ты, на хрен, толкуешь?

И Адриан рассказал ему кое-что о своей жизни в промежутке между школой и Кембриджем.

Но Гэри негодовал по-прежнему:

— Ты что же, собираешься жениться на Дженни, ничего ей об этом не рассказав?

— Не будь таким буржуазным, Гэри. Тебе это не идет.

Гэри все пуще разочаровывал Адриана. В начале года Гэри занялся историей искусств — 'историей из кустов', как предпочитал называть ее Адриан, — и начал понемногу превращаться в другого человека. Кожаные брюки с цепями исчезли, зато появились купленные в секонд-хэнде твидовые пиджаки с торчащими из нагрудных карманов шелковыми носовыми платками. Волосы, обретшие свой естественный темный оттенок, зачесывались назад и смазывались бриолином; ножи и вилки больше не свисали с мочек ушей. Из окон во двор вырывались теперь звуки не 'Проклятых' и 'Лязга', а скорее Куперена и Брукнера.

— Тебе осталось только усы отпустить, и ты станешь вылитым Роем Стронгом[62], — однажды сказал ему Адриан, однако Гэри его слова оставили равнодушным. Он больше не желал изображать симпатичного, совершенно ручного буяна, только и всего. А теперь вот еще и лекции об этике личных отношений взялся Адриану читать.

— И вообще, зачем я ей стану рассказывать? Что это изменит?

— А зачем тебе жениться на ней? Что это изменит?

— Ой, давай не будем ходить по кругу. Я уже пытался тебе объяснить. Я сделал в жизни все, что мог. Ожидать больше нечего. Заняться рекламой? Преподаванием? Попробовать поступить на Би-би-си? Писать пьесы и стать голосом поколения Смирных молодых людей? Заняться журналистикой? Податься в актерскую школу? Попробовать свои силы в промышленности? Единственное оправдание моего существования состоит в том, что я любим. Нравится мне это или нет, я отвечаю за Дженни и хотя бы по этой причине должен вылезать по утрам из постели.

— Стало быть, жертвенная жизнь. Ты опасаешься, что, если не женишься на ней, она удавится? Не хочется ранить твое тщеславие, но люди себя так не ведут.

— Да неужели? И никто не кончает с собой?

Не постучавшись, вошла Дженни.

— Здорово, дырки от задницы, я по пути обчистила ваши почтовые ящики. Для тебя, важная персона, большой пакет. Это, случаем, не возбудитель клитора, который мы заказали?

— Скорее всего, утренний гренок, — сказал Гэри, принимая от нее пакет и передавая его Адриану.

Адриан вскрыл пакет, пока Гэри рассказывал Дженни про 'Гренки — почтой'.

— Ты два года назад учил мальчишку, и онвсе ещенастолько неравнодушен к тебе?

— Его маленькое верное сердце переполнено любовью.

— Глупости, — возразил Адриан. — Это всегда было не более чем замысловатой шуткой. Если в этих пакетах и кроется нечто, то лишь насмешка надо мной.

— Думаешь, он спускает в пакет перед тем, как заклеить его?

— Гэри! — вскричала шокированная Дженни.

— Подмена кота в мешке сперматозоидом в пакете, ты это хочешь сказать? Нет, не думаю, хотя могу гарантировать, что гренок будет слегка отсыревшим. Так, что тут у нас еще есть? Баночка абрикосового джема, кружочек сбитого масла и записка, в которой значится: 'И Конрадин сделал себе еще один гренок…'

— Занятный малый.

— А кто такой Кародин? — спросила Дженни.

— Снимите с полки мою картотеку, Ватсон, и посмотрите на 'К'. Бог мой, сколько негодяев собрано лишь под одной этой буквой! Здесь имеется Каллахан[63], политик, к дверям которого нас привело дело, коему вы, Ватсон, дали в ваших воспоминаниях несколько причудливое название 'Зима тревоги нашей'[64]. Есть Кэллоу[65], второй из самых опасных актеров Лондона, человек, любая гримаса которого может оказаться смертельной; Льюис Коллинс[66]; недоброй памяти Лесли Краудер[67];

Марти Кейн — целый каталог бесчестия… но ни одного Конрадина. Питер Конрад[68], изобретатель оперы, Уильям Конрад[69], игравший в 'Пушке' Куинна Мартина[70]и ни одного Конрадина.

— По-моему, он взят из рассказа Саки, — сказал Гэри. — Средни Ваштар, барсук[71].

— О да, ты совершенно прав. Или он был хорьком?

— Но к тебе-то это какое имеет отношение? — спросила Дженни.

— Что ж, тут нам придется заглянуть в темное и волглое сознание Ханта-Наперстка. Не исключено, что перед нами просто литературная ссылка на гренок, запас которых, ссылок то есть, у него быстро иссякает. Однако здесь может присутствовать и Значение.

— Конрадин был мальчиком, жившим с ужасной, угнетавшей его теткой, — сказал Гэри. — И он взмолился к Средни Ваштару, своему барсуку…

— Или хорьку.

— И он взмолился к своему барсуку или хорьку, и молитва его была услышана. Средни Ваштар убил тетку.

— А тем временем Конрадин сделал себе еще один гренок

— Понятно, — сказала Дженни. — Барсук — это своего рода фаллический символ, так получается?

— Ну ей-богу же, дорогая, — ответил Гэри, — ты одержима навязчивой идеей. Этак ты и пенис в фаллические символы запишешь.

— Средни Ваштар есть монстр подсознания, это самое малое, — сказал Адриан. — Темное, с жарким зловонным дыханием животное, и Конрадин в один прекрасный день высвобождает его из мрачного укрытия, чтобы обрушить месть на мебельный ситец и чайные чашки тетушкиной гостиной.

— Ты думаешь, этот мальчик пытается внушить тебе какую-то мысль?

— Возможно, его наперсток больше уже не наперсток, а длинная, мохнатая, свирепая зверюга, которая дергается, плюется и мучает тетушек. Я напишу ему, поинтересуюсь.