'Понимаю, что сейчас чувствует Шарлотта, но не могу признаться ей в этом. Я перестаю владеть собой. Раньше такого не случалось. Я всегда выглядела спокойной и сдержанной. Когда она была маленькой, я смеялась над ее шалостями. Теперь же она взрослая женщина. Боже, что я наделала? Без сомнения, в ней говорит дурная кровь ее отца, Феликса. Что же мне делать? Я полагала, что если сделаю вид, что она дочь Стивена, то Шарлотта и в самом деле станет такой, какой должна быть дочь Стивена - наивной английской барышней. Но все напрасно. Все эти годы та, дурная кровь спала в ней, а теперь проснулась, и вот ее одолевают беспутные гены крестьянских предков из России. Я прихожу в ужас от этого; не знаю, что делать. На мне, на всех нас лежит проклятье, грехи отцов отражаются на детях даже в третьем и четвертом поколениях Когда же я обрету прощение? Феликс анархист, а Шарлотта стала суфражисткой. Феликс аморален, а Шарлотта рассуждает о тринадцатилетних девочках, становящихся матерями. Она не понимает, как ужасно, когда тебя поглощает страсть. Моя жизнь погублена, то же самое будет и с нею. Вот чего я страшусь, вот что доводит меня до слез и истерики. Боже милостивый, не допусти, чтобы она погубила себя! Ведь я живу только ею.

Мне надо спрятать ее. Только бы она поскорее вышла замуж за порядочного юношу прежде, чем собьется с пути и прежде, чем все поймут, что с ней что-то не так. Надо постараться, чтобы до конца светского сезона Фредди сделал ей предложение. Я должна как можно скорее выдать ее замуж! Тогда она не успеет погубить себя, а с парой детишек у нее не останется на это времени. Надо устроить так, чтобы они с Фредди почаще виделись. Она хорошенькая, и из нее выйдет хорошая жена для достаточно волевого человека, который сможет держать ее в руках, для порядочного и сдержанного мужчины, чья любовь не разбудит в ней темных страстей, и кто раз в неделю будет делить с ней ложе, не зажигая света. Фредди это то, что ей надо. С ним ей не придется пройти через то, что довелось испытать мне. Она никогда не узнает, что страсть порочна и разрушительна. Ее дети не унаследуют ее грехов. Она не станет, подобно мне, дурной женщиной. А она ведь думает, что я хочу, чтобы она была похожа на меня. Если бы только она знала. Если бы только знала!'

* * *

Феликс не мог остановить слез.

Прохожие оборачивались и смотрели на него, когда он шел через парк за своим велосипедом. Рыдания сотрясали его, слезы градом текли по лицу. Такого с ним никогда не бывало; он не понимал, в чем дело. Горе поглотило его.

Он нашел велосипед там, где и оставил его, под кустом. Вид знакомого предмета успокоил его. 'Что со мной происходит? - подумал он. - У множества людей есть дети. Теперь и я знаю, что у меня есть ребенок. Ну и что из этого?'

Тут он вновь разразился слезами.

Он уселся рядом с велосипедом на сухую траву. 'Как она прекрасна', думал он. Но сейчас он оплакивал не обретенное им, а навсегда потерянное. Целых восемнадцать лет он был отцом, не зная об этом. Все то время, что он бродил по унылым деревням, сидел в темнице, бежал через Сибирь и готовил бомбы в Белостоке, она подрастала. Училась ходить и разговаривать, сама держать ложку и завязывать шнурки на сапожках. Летом играла на зеленой лужайке под каштаном. Как-то раз упала с пони и заплакала. Ее 'отец' подарил ей этого пони, в то время, как сам Феликс отбывал каторгу. Летом она носила белые платьица, а зимой надевала шерстяные чулочки. С детства говорила по-русски и по-английски. Но кто-то другой читал ей сказки и играл с ней в пряталки, кто-то другой учил ее здороваться за руку и произносить при этом 'Как вы поживаете?', кто-то другой купал ее и расчесывал ей волосы.

Много раз наблюдал Феликс русских крестьян с их детьми и всегда поражался, как те, при такой мрачной, полной лишений жизни, проявляли столько любви и заботливости к своим малышам. Теперь он понял, в чем тут дело: любовь приходила сама, желал ты этого или нет. Вспоминая других людей, Феликс представил себе Шарлотту в разные периоды ее юной жизни: вот она совсем малышка, ковыляющая животиком вперед, вот уже семилетняя сорвиголова, рвущая платья и обдирающая коленки, вот долговязая, неуклюжая десятилетняя девица с пальчиками, перепачканными чернилами, и в коротковатых платьях, а вот уже стеснительная девочка-подросток, хихикающая при виде мальчишек, тайком пользующаяся мамиными духами, безумно любящая лошадей, а потом...

А потом вот эта красивая, смелая, живая, любознательная молодая женщина.

'И я ее отец', - пронеслось у него в голове.

Ее отец.

Что она там такое сказала? 'Вы самый интересный человек, которого я когда-либо встречала? Могли бы мы снова увидеться?'

Он уже было приготовился попрощаться с ней навсегда. Когда же понял, что этого не случится, то потерял самообладание. А она подумала, что он простудился. Да, она еще слишком молода и только поэтому может так жизнерадостно щебетать, не замечая, что у человека разрывается сердце.

'Я становлюсь сентиментальным, - подумал он. - Надо взять себя в руки'.

Он встал и поднял велосипед. Вытер лицо тем носовым платком, что она дала ему. В углу был вышит колокольчик; ему ужасно захотелось узнать, сама ли она вышивала его. Сев на велосипед, он поехал в Олд-Кент-Роуд.

Наступило время ужина, но он знал, что ничего не сможет есть. Это было к лучшему, так как денег у него оставалось совсем мал, а сегодня вечером он не мог бы заставить себя украсть. Он лишь с нетерпением ждал, когда вновь окажется в своей мрачной, темной комнатушке наедине со своими мыслями. И всю ночь будет переживать каждое мгновение той встречи, от ее выхода из дома до прощального знака рукой.

Он подумал, что ему бы сейчас не помешала бутылка водки, но позволить ее себе не мог.

'Интересно, дарил ли кто-нибудь Шарлотте красный мячик?' - вдруг мелькнула в мозгу мысль.

Вечер выдался теплый, но в городе ощущалась духота. Пабы на Олд-Кент-Роуд уже начали заполняться разряженными женщинами из рабочего сословия и их мужьями, дружками или отцами. У одного из пабов Феликс остановился. Из дверей доносились звуки старенького фортепиано. 'Мне просто необходимо, чтобы кто-нибудь улыбнулся мне, - подумал Феликс. - Пусть даже барменша. Полпинты пива мне по карману'. Привязав у входа велосипед, он вошел в заведение. Внутри было душно, накурено и пахло особым запахом, типичным для любого английского паба. Вечер еще только начинался, но повсюду раздавался громкий смех и женский визг. Казалось, всем присутствующим было ужасно весело. 'Никто так не умеет развлекаться, как бедняки', - подумал Феликс. Он подошел к стойке. Тут музыкант заиграл на пианино новую мелодию, и все запели.

Слова этой глупой, сентиментальной песенки об одиночестве и потерянной любви вновь довели Феликса до слез, и он, так и не заказав себе пива, выскочил из паба.

Он мчался прочь, а вслед ему неслись звуки музыки и раскаты смеха. Но подобное веселье никогда не было ему по душе. Вернувшись в меблирашки, он втащил велосипед в свою комнатенку на верхнем этаже. Снял пальто и кепку и улегся спать. Через два дня он снова с ней увидится. Они пойдут в картинную галерею. 'А перед этим надо посетить городскую баню', - решил он. Потерев подбородок, понял, что за два дня приличной бородой ему не обзавестись. Еще раз мысленно вернулся к тому моменту, когда увидел ее, выходящей из дома.

'О чем я тогда думал?' - спросил он сам себя.

И тут он вспомнил.

'Я задавал себе вопрос, знает ли она, где находится Орлов.

Но весь тот день я и не вспоминал потом об Орлове.

Возможно, она действительно знает, где тот прячется. А если нет, то, вероятно, смогла бы это узнать.

Она может помочь мне убить его.

Но способен ли я воспользоваться ею для подобной цели?

Нет, ни за что. Я этого не сделаю. Нет, нет, нет!

Что же со мною происходит?'

В полдень Уолден встретился с Черчиллем в Адмиралтействе. Его сообщение произвело на военно- морского министра сильное впечатление. - Итак, Фракия, произнес он. - Безусловно, мы могли бы отдать им половину Фракии. Даже если бы они завладели всей Фракией, кому, черт побери, дело до этого!

- Я тоже такого же мнения, - проговорил Уолден. Реакция Черчилля его обрадовала.

- А ваши коллеги согласятся с вами?