что изменяются и потому так нравятся Бьязето. Энрико снова встречается с женой Дзордзенона, — растерянная и запуганная, она ездит по всей Югославии от тюрьмы к тюрьме, от консульства к посольству. Тойо находится на Голом Отоке, пустынном острове, где Тито устроил лагерь [69] для сталинистов. Голос женщины звучит скорее измученно, чем взволнованно, она сбивается и начинает снова, прерываясь и повторяясь. Когда Тито порвал со Сталиным, сторонники Коминформа[70] из Монфальконе выразили протест и оказались вместе с усташами[71] и уголовными преступниками на Голом Отоке и Свети Гргуре, двух островах в северной части Адриатики, превращенных в лагеря заключенных, сходные с теми, что некоторые из них познали раньше в Германии. Или с теми, что существуют в Советском Союзе, хотя о них никто не говорит и никто не хочет считаться со скудными крупицами подобных свидетельств, считая их ложью или фантазиями. Шайка злодеев делает свое дело, и Энрико об этом прекрасно знает.
Женщина рассказывает о Голом Отоке. Журчащие слова бегут как вода, слова звучат невинно и даже ласково, даже когда ими передается весь ужас; поэтому-то книги все такие легкие, тогда как вещи и люди столь тяжелы. Энрико выслушивает рассказ о принудительных работах на морозе, сопровождаемых насилием, избиениями, убийствами, засовыванием головы в отверстия отхожего места, о бойкоте, которому подвергают тебя другие заключенные, надеющиеся заслужить лучшее обращение тем, что проявят больше усердия в жестоком отношении к своему товарищу, упрямствующему в своей непокорности.
Уже много времени у жены нет достоверных вестей от Тойо, она даже не знает, жив он или мертв. Она ходит от одного учреждения к другому, пишет в консульства и министерства, но никто ничего не знает, никто ничего не говорит. В Югославии ее посылают то туда, то сюда, в Италии даже толком не знают, где находится Истрия, не говоря уже о двух островках, и даже если в конце концов что-то постигают из данной истории, начинают злорадствовать, что хорошо ему было с коммунистами, вот пусть теперь они его и заставят уразуметь, что значит коммунизм. Англичане и американцы даже слушать не хотят сторонников Сталина, обвиняющих Тито, а коммунистические газеты злобно ругают югославскую ревизионистскую клику, но никогда не произносят ни слова о концентрационных лагерях и принудительных работах.
У женщины нет ни гроша, ее лишили всех пособий на детей, и таких, как она, немало. Какие-то хорватские семьи дают им немного еды и предоставляют кров там, где приходится остановиться. Между тем Тойо, если он еще жив, и другие не сдаются, не винят себя и с именем Сталина на устах организуют в лагерях сопротивление.
Женщина уезжает, она направляется в дирекцию тюрем в Загреб. Они дают ей в дорогу немного ветчины и фруктов. Вот она жизнь, изменчивая, полная сценических перевоплощений, что так нравится поэтам, воспевателям мифов и метаморфоз. Энрико прикрывает глаза, ему хочется подобно Будде выйти за рамки представлений о мире, быть пробудившимися означает именно это, уснуть. И эта реверберация, отражение волн, причиняет боль глазам, окружающее Голый Оток море пленительно и крепко защищает этот ад, да и чего иного ждать от коварного моря?
«Дорогая Паула, приближается 17 октября. С каждым уходящим годом я ясно вижу, что Карло становится все более великим… год от года я чувствую себя все больше привязанным к Карло, святому и мудрецу, достигшему совершенства». Паула тоже одалживает ему денег, и ему доставляет радость поблагодарить ее, так как возникает нечто такое, что каким-то образом их связывает. Единственный раз, когда он в какой-то момент на самом деле намеревался уехать из Сальворе, возник тогда, когда она сообщила ему о маленьком доме на Коллио, в Кормоне, неподалеку от дома самой Паулы.
Разве не прожили они вместе всю жизнь? Вот уже скоро семнадцать лет, как он ее не видел, и даже те мгновения, когда они встречались, после тех трех дней в Пирано и Сальворе в 1909 году, можно пересчитать по пальцам. Какое имеет значение, что ветви дерева по мере роста отдаляются друг от друга, разве не одинаковый сок в них течет? «Желаю тебе и мне, — пишет он ей, — чтобы новый год не разочаровал наших желаний (которые примерно одинаковы), как это происходило в течение многих лет. Неважно, что желания эти не сбылись, главное, чтобы они оставались теми же самыми».
Он не смог уехать к Пауле. Его удостоверение личности просрочено, а чтобы его возобновить, надо преодолеть столько бюрократических препятствий, подавать прошения, ставить печати, сделать фотографии. Он просит ее сходить за него 17 октября на могилу Карло и возложить от его имени, как это делала синьора Эмма, фиалки, обернутые в желтые листы конских каштанов с Пьяцца Джиннастика, на которую они с Карло ходили гулять после уроков.
Паула приезжает на его день рождения 1 июня 1956 года. Что значат семьдесят лет? Карло всего двадцать три, Пауле семьдесят один, сколько же лет этим черным глазам? Лини готовит какую-то еду. Море блестит поверх пиний, ветер дует в лицо, Паула наклоняется, подбирает шишку, бросает ее в дерево и, не попав в цель, смеется. Этот миг мог бы остаться навсегда, та пиния и тот смех без будущего, как и коричневое пятно, которое оставили годы на ее руке, держащей шишку; доверчивость, дрожание ее руки и непринужденность не позволяют ему дотронуться до этой руки, потому что ничего не произошло и жизнь проведена вместе. Паула приезжает к нему снова, еще два раза. Два раза — это уже много, как много было и тех трех дней в Пирано и Сальворе, и тянулись они чересчур долго.
Ему надо было бы съездить в Горицию на кладбище, для этого не требуется пропуска, так как могила находится на югославской стороне, в Нова-Горица. Однако спешки здесь нет, хотя ото всех подобных вещей всегда хотят поскорее избавиться. В какой-нибудь из дней он отправится и в Бассанию, но сейчас ему необходим покой, а для поездки необходимо все организовать, определиться с датой и часом отъезда, справиться о расписании автобусов. С определенного времени ему становится все труднее фиксировать в памяти многие вещи, и он охотно ввязывается в круговерть, вбирающую в себя и перемешивающую послания, которые все отовсюду стремятся ему прислать. Он пишет письмо Гаэтано и справа вверху как дату ставит: «(около) 20 мая». Он не может в данный момент вспомнить точной даты, и ему не хочется напрягаться ради этого. Да если бы и было двадцать третье, что из того, это же ничего не меняет.
Кто-то, теперь он уже не припомнит кто, сказал ему, чтобы он написал свои мемуары. Однако это не для него, его воспоминания существуют лишь для него самого, и дарить их другим такое же хвастовство, как и толстовская мания все раздавать бедным. Иногда, правда, ему кажется, что было бы приятно их написать, мемуары. Но как это сделать, ведь необходимо иметь больше спокойствия, знать, что никто не придет и не постучится к тебе в дверь. Верно, что в Пунта Сальворе по сравнению с другими местами спокойно, но и здесь нельзя быть уверенным, что совсем никто не придет, а чтобы писать, надо чувствовать себя в безопасности.
Он все чаще ходит гулять вдоль гряды скал еще и потому, что когда с ним разговаривают, даже и Лини, он не понимает, о чем идет речь, или понимает, но больше не может вспомнить, о чем его спросили, так лучше уж быть здесь. С криками чаек на утесах, в отличие от этого, у него нет никаких проблем. Он бос, как всегда, стал менее восприимчив к холоду, ничего не надевает поверх тонкого свитера, даже когда дует ледяная бора. Лини засовывает его голову и руки в шерстяной свитер, и ему становится лучше. Он все дольше, иногда целыми часами, стоит и смотрит на море. Когда на мелководье он замечает морских ежей, то опускает руку в воду и хватает их, колючие иголки причиняют ему боль, но он тут же о ней забывает и начинает ловить их снова.
Рассказывают о Тойо, одна женщина из Сальворе была в Триесте и встретила его жену. Тойо вместе с другими уже несколько лет на свободе. Он вернулся в Монфальконе, где тем временем дом его был передан другой семье изгнанников, бежавших из Югославии, и где люди относятся к нему как к стороннику Тито и предателю родины. Даже сама коммунистическая партия не желает, чтобы он мешался под ногами, потому что такие, как он, служат напоминанием о сталинских кампаниях против Тито, о которых партия предпочитает забыть. Может быть, они уедут в Австралию, сказала жена Тойо. Энрико слышит разговор, но не понимает, о чем они говорят, кто такой этот Тойо.
Он доволен как никогда в жизни. Мир вокруг него наконец-то обретает спокойствие, непогода утихает, штормовые волны перестают неистово колотить берег, и грохот переходит в шелест прибоя. Все вокруг успокаивается и добреет. Иной раз, наклоняясь к воде в прибрежных гротах, он теряет равновесие, шатается и вынужден хвататься за скалу. Порой он не может вернуться домой, должно быть зашел дальше, чем собирался, дойдя, возможно, до самой Бассании. Одна женщина с широкими бедрами и дружелюбной улыбкой в глазах, скрытых под морщинами крестьянского лица, взяла его под руку, он знаком с ней, но сейчас не может припомнить ее имени, и спустя несколько минут он уже дома.
Паула приезжает в гости и застает его на берегу. Он опирается на руку Лини, и взгляд его прикован к
