воду. Вероятно, в мире существуют не только Карло и Паула или лишь те другие, от которых следует отмахнуться, как от комаров. Энрико изучил уже вкусы Лии и внимательно следит за тем, чтобы вытащить рыбу из огня раньше, чем та окажется слишком пережаренной, потому что ей нравится лишь чуть пропеченная с добавлением щепотки розмарина. Лия ест с наслаждением, встряхивает волосами, отбрасывая голову назад. Это нельзя сравнить с просветлением Будды под деревом, но Энрико чувствует, как ему хорошо. Племянница могла бы оставаться и подольше, погода стоит прекрасная, и он позаботится о том, чтобы на столе всегда была рыба, зажаренная так, как ей нравится.
Но лето становится душным, голубое небо скоро подергивается дымкой. Когда мать приезжает забрать Лию, Энрико заявляет ей, что его брат не подумал, прежде чем производить на свет детей, и что после его смерти дети так никем и не стали и никогда ничего не добьются. Энрико закатывает скандал, требуя, чтобы она вернула медальон с изображением Франца-Иосифа, мелочь, не стоящую и ломаного гроша. Он кричит, что медальон принадлежал его отцу, поэтому по наследству должен быть передан ему, а не его брату, и он не позволит какой-то бабе себя провести, тем более что теперь она ему уже не родственница.
Однажды в гости приезжает Лизетта, дочь Карлы, такая же пылкая и изящная, как и она сама, и тоже страстная лошадница, он рассказывает ей об индианках и жеребятах, они разыгрывают истории Карла Мэя, он превращается в Олда Шэттерхэнда, а она в знатного краснокожего Виннету. Он рад, что она не его дочь, так много легче и много проще видеть, как она уезжает в Германию, чтобы уже не вернуться назад.
Ему часто пишет синьора Эмма. Ей восемьдесят лет, «глупых восемьдесят лет», и она рассказывает ему о праздновании своего дня рождения в Гориции. Весь день она была дома, принимая гостей с девяти утра до одиннадцати вечера, хождение взад и вперед с письмами, телеграммами и цветами, заслуживающими лучшей участи, почему только дни летят так быстро? Лини нравится ей больше Аниты, но она хотела бы взглянуть Энрико в глаза, чтобы почувствовать, действительно ли ему хорошо. Возможно, нет. Чтобы не страдать, чтобы идти вперед, надо бы быть таким, как другие.
Она, во всяком случае, пытается стать таковой, и в 1938 году, когда выходят расовые законы, дает ему советы по поводу спаржи и матавильца[61], спрашивает, есть ли у него более длинные брюки, чем те другие, что были на нем, когда они в последний раз виделись. Он отвечает ей уклончиво, ему не нравится выражение «идти вперед».
Синьора Эмма в письмах рассказывает больше всего о внуке, сыне Паулы. Они вдвоем находятся на Мармоладе. Брак Паулы неудачен, но высокая, покрытая снегом Мармолада блестит, и Карло, племянник, счастливо играет в снежки, на фотографиях он выглядит красавцем и улыбается. Было бы неверным оказаться привязанным к красоте, к великой несправедливости соблазна и здоровья, полагает старая синьора, продолжая разглядывать эту фотографию. Если бы она не была так стара, она приехала бы в Сальворе, но в конце концов не столь важно видеться. «Связывающие нас узы, Рико, таковы, что разорвать их невозможно». Конечно, он мог бы все же писать и побольше, но ведь и эпистолярный жанр является литературой, а он презирает литературу, ему больше нравится делать заметки по особым случаям, употребляя их как quominus[62].
Время от времени его навещает Бьяджо Марин и говорит ему, чтобы он посадил, по крайней мере, розовый куст перед домом, чтобы доставить удовольствие Лини. Бьязето не может понять Карло, хотя и никогда не забывает то утро во дворе гимназии в Гориции, когда он увидел, как Карло пьет воду из фонтана, со ртом и лицом под струей воды, после того как снял с головы круглый испанского типа берет. Бьязето нравится падающая вода и сходящий вниз груз, жизнь, что протекает, полная жажды и голода, постоянно изменяясь и растворяясь. Он поэт, способный видеть Бога только в чувственных и совершенных вещах, всегда превращающихся в нечто другое, в амфоры, из которых пьют, во рты, которые целуют, в прожорливых идолов, в вечный псалом опьяняющего исчезновения.
Энрико же думает о свете, увиденном Карло там, где другие видели лишь тьму, о безбрежных морях, которые никогда не бороздились килями судов, о солнце, что в тех морях не меняет положения и не заходит, солнце идей Платона, а не богов Гомера. Но иногда то сияющее, ослепительное небо кажется ему черным, он закрывает глаза и погружается во тьму, прикрывая веки. Он по-хорошему завидует Марину, который не изумляется и различает вечное, что присутствует повсюду, во многих скоропреходящих богах.
Однако внутри у Марина остается неутолимый отсвет того утра у фонтана. «Нельзя себе позволить проигнорировать или забыть это», — пишет ему Энрико, но, несмотря на это, в одном из писем к Пауле он с важностью замечает, что у Бьязето нет «большого понимания» Карло, потому что Бьязето любит мир, а «Карло — это святой, и нет иного величия, чем святость, а она не что иное, как отрыв от этого мира, признание необходимости такого мира, что не был бы похож на этот мир сумасшествия и печали».
Иногда после обеда они с Лини ходят в гости к Баттилана. Их дом светел и гостеприимен, как и они сами, там стоит фортепьяно, и на нем играют Шуберта, Бетховена. Как и Арджия, у того же самого моря. Порой они все принимаются веселиться, Лидия поет «La Paloma», а Лини играет на цитре. Эти летучие звуки как нельзя лучше идут к ее немного суровому лицу. Энрико улыбается ей, и она улыбается ему, забывая о том, как он одним пинком сбросил ее с кровати, причинив ей боль, вспоминает какое-нибудь его письмо, кончавшееся словами «целую тебя», и меланхолия в ее глазах исчезает, как отблеск сверкнувшей и погасшей молнии. Но цитра не бог весть какой инструмент, она под сурдинку заканчивает на ней играть, тогда как облака заволакивают небо. Сахар и кофе становится все труднее достать, ее тонкий рот вскоре снова принимает горькое выражение, но, к счастью, пелинковец и граппу всегда можно найти.
У Энрико нарыв в горле, он не обращает на него внимания, но абсцесс развивается. В конце концов он решается, несмотря на то что боится болезней и еще больше врачей, и вызывает Янеса. «Я думал, ты не придешь», — говорит ему Энрико, когда Янес склоняется над ним. «Я пришел как врач», — отвечает Янес, не глядя на него и готовя шприцы для небольшой инъекции. Янес возвращается в Вальдотра, продает часть дома, времена теперь трудные. Потом он заболевает раком кожи, который съедает его лицо так же, как огонь сворачивает в трубку и поглощает обложки старых, сморщенных книг, брошенных в печку. Он несомненно закончит самоубийством, Энрико его знает. Но нет, он медленно умирает — как гриб, на котором упрямо нарастает плесневый налет, слава богу, в конце всё идет в ускоренном темпе. Анита, изнуренная от усталости, но по-прежнему все та же красавица, уезжает в Триест.
Энрико продолжает выходить в море на барке, часто беря с собой Пепи, рыбака. Ему нравится, находясь в такой компании, лениво наслаждаться добродушным спокойствием. Когда Пепи уезжает в Лейпциг и присылает ему оттуда открытку, Энрико оставляет ее храниться среди других своих бумаг. В 1939 году навестить его приезжает Паула. Когда смотришь в ее черные глаза, мир не выглядит как сплошное заблуждение.
Война приходит и уходит прочь, подобно эху, нет, она даже не уходит, а стоит на месте как спертый воздух. Энрико получает известия о ней из отъездов, возвращений и невозвращений молодых людей из их поселка, разговоры об этом он слышит постоянно, хотя сам он и не знает этих людей. Лия из Гориции шлет ему посылки, семья Буздакин работает на земле, сам колон уже не может обходиться без газет и читает их чуть больше, чем до сих пор. Море, к счастью, все то же, с лодки Энрико может видеть тени рыб на дне. Зимой 1941 года дует особенно студеная бора, и он с благодарностью вспоминает Янеса, который в свое время убедил его, по крайней мере, соорудить ту печку на кухне.
Немцы арестовывают Эльду, старшую сестру Карло. Их мать остается одна, пишет, что она разочарована всем и всеми, никто, ни родственники, ни друзья, — ей не сочувствует, ни у кого не хватает мужества навестить старую еврейку. «Счастливый Вы человек, Рико, так как живете вдали от этого мелкого, противного и проникнутого обманом мирка». Мир уничтожения — всего лишь маленький мирок для этой старухи, беспокоящейся об Энрико, опасающейся, что он слишком одинок. «Если бы я не была так дряхла, я бы приехала Вас навестить», — пишет она ему и жалуется, что у нее нет такого желания жить, как у ее брата, а тому исполнилось уже восемьдесят шесть лет, и недавно он пережил большое горе. Эмма же ждет спокойного возвращения в землю, из которой мы все вышли, «однако, что касается земли, дорогой Рико, я думаю, что Вы довольны своим земельным участком и урожаем этого года, что выдался на славу».
В Сальворе тоже время от времени приезжают на мотоциклах грозные немцы и выкрикивают слова, сухие, как удар бича во дворе какого-нибудь дома. До Энрико доходят рассказы о том, что случилось в Грубии, куда приехали фашисты из Пирано и до смерти избили двух девушек, скрывавших партизан или всего лишь хранивших у себя листовки. Он никогда не бывал в Грубии и никогда не ездил даже в Бассанию. Некоторая часть молодежи, да и более взрослые люди уходят из своих домов, девушки бродят часто туда и сюда в поисках дров где-нибудь в удаленных от моря районах Истрии, а вечерами собираются вместе в
