разговору. Скоро его охватывает скука. У женщин, за исключением Фульвиарджаулы, нет склонности к философии.
Когда Лини встает, засовывая крупные ступни в шлепанцы, и идет на кухню приготовить кофе, Энрико остается лежать на жесткой кровати, с которой он снимает матрас, и слышит, как она гремит тарелками и чашками. Лини идет не в будущее, а лишь из одной комнаты в другую, время от времени слышится шум упавшей на пол ложки. Вообще они мало разговаривают. Лини возмущается насилием сквадристов, но Энрико молчит, — когда он кого-либо презирает, он предпочитает о нем не говорить. Они сидят молча за столом, Энрико чувствует на себе ее взгляд, но не реагирует, потом Лини убирает со стола, а он наблюдает за движениями ее худых и нервных рук.
Он не думает, что Лини должна непременно отправиться с ним на Галапагосские острова, хотя она и готова следовать за ним.
Здесь решают мужчины, он и Янес. Доктор Янес — его друг, он тоже читал Шопенгауэра и придерживается убеждения, что спектакль не нужно устраивать повторно, не ограничивая себя во времени. Он ненавидит размножение и наслаждается жизнью, но он человек порядочный. Однажды он потрудился разыскать одну девицу, с которой свел знакомство на отдыхе и боялся, что оставил ее беременной. В таком случае он собирался взять всю ответственность на себя, включая и вероятное появление нежеланного ребенка, потому что, как он говорил, надо сначала думать, добавляя, что он — молодец, что думает об этом заранее. В действительности и на этот раз ему все сошло с рук, девушка удивилась, увидев его перед собой по этой причине, обычно мужчины поступают наоборот, но доктор Янес ненавидел жизнь и ее воспроизводство, но не живых людей.
Да, было бы неплохо отправиться на Галапагосские острова. Там, несомненно, лучше, чем в Патагонии, там буквально ничего нет, только песок и пенистые, раскаленные болота, поросшие травой кочки, ящерицы и черепахи. Они возьмут с собой двух женщин, ведь две женщины, конечно же, всегда найдутся. Вокруг них будет расстилаться Тихий огромнейший океан без конца и края, вечером они будут смотреть на то, как солнце заходит и исчезает в бескрайней западной водной шири, там, где расположены еще более далекие острова.
Но острова Галапагоса далеко, а тем временем они с Янесом берут барку и плывут до Полы, вдоль берегов Истрии. Абсолютно яркие, платонические краски, белый камень, красная земля, вода изумрудного цвета с темно-синими крапинами на дне, чистая, сиюминутная прозрачность. Они встают на якорь у какого- нибудь утеса, доплывают до берега и растягиваются где-нибудь на скале или под оливковым деревом, затем выходят в открытое море напротив Ровиньо у высящегося на самом мысу собора Святой Евфимии.
Когда они доходят до Сальворе, крайней точки Истрии, Энрико узнаёт белый маяк, аллею из оливковых и фиговых деревьев, пинии с многочисленными черными дроздами на ветвях, стену из кипарисов, похожих на охраняющих берег часовых, заросли лавра и синие цветы цикория. Какая-то барка качается на волнах у маяка, море мягко плещет волной в ее борт. Цветы цикория синие. Разумеется, это же их цвет. Сколько времени живет цветок цикория? Или, может быть, живет само растение, а цветок опадает и возрождается как волосы, которые состригают. Но если это так, то его падение на землю не следует принимать в расчет, и тот синий цветок тот же самый, стебельком которого лежащая на земле Паула медленно водила по колену, глядя вверх своими черными глазами. Камни на пляже, обнажаемые и скрываемые приливом и отливом, все на том же месте, отполированные, сверкающие белизной на солнце и в воде.
«Именно это место, — пишет он Гаэтано Кьяваччи, еще одному близкому флорентийскому приятелю, — было любимым у Карло». Кто знает, могут ли Аранджо-Руис и Кьяваччи, которые так тщательно изучают «Убежденность и риторику», все это понять, если они никогда не видели того великолепия своими глазами. Камень падает в воду, и расходящиеся концентрические волны убегают все дальше, пока совсем не исчезнут, но лишь слабый взгляд человека не в состоянии их увидеть, там, вдали, они продолжают существовать. Море рябит и волнуется, может быть, и за Геркулесовыми столбами, от прыжка в воду Арджии, что бросилась тогда в море вот с этого самого утеса. Голоса тоже не способны затеряться, слова Паулы достигли пиний на другом берегу залива, ее смех остался висеть среди ветвей и дроздиных гнезд. Время от времени он встречается с Паулой, все так просто и так невероятно, и ее рот слишком уж напоминает рот Карло.
В двух шагах от маяка расположен пансион Предонцани, разросшиеся деревья шелковицы и белой акации закрывают кованую решетку балкона и старинный колодец. Когда Энрико представился на пороге дома, чтобы попросить комнату в пансионе, разутый и с все еще меченым цингой лицом, скрытым под сомбреро, синьора Предонцани приняла его за торговца, а ее дочка Анита у него за спиной показывала жестами, что этого человека не стоит брать в пансион. Но спустя всего несколько минут голубые глаза Энрико, такие голубые и такие ясные, его русые растрепанные волосы, которые от ветра время от времени задирались кверху как нимб, понравились хозяйке и еще больше дочери. Энрико сразу же пришлось по душе в пансионе, ему не нравилась только слишком мягкая кровать, но это не проблема, достаточно переместить матрас на пол.
Летние месяцы длились долго, время останавливалось, слышался непрерывный стрекот цикад, тянувшиеся часы были окрашены в цвет янтаря. Едва заканчивались школьные занятия в Гориции, Энрико первым пароходиком приезжал в Сальворе, сходил на берег на молу маленького порта, снимал ботинки, оставляя их рядом с битенгом[44], и брал их назад два месяца спустя, когда уезжал обратно. Да, он привозил туда несколько книг и пару рубашек, зонтик он оставлял в Гориции, тут не ездит так много автомобилей. В пансионе хорошо живется, на окнах благоухает герань, люди здесь тоже приятные, особенно гости, приезжающие сюда из Граца. Триест и Истрия оставили в сердцах австрийцев занозу ностальгии по океанским просторам, желание убежать с постылого придунайского континента и увидеть открытое море.
Там отдыхают и бургомистр Граца, и некий адвокат, парочка чиновников и женщины, слишком болтливые, но милые. Когда у него бывает хорошее настроение, Энрико держит банк в карточной игре, учит их играть в волейбол, заставляет бегать цепочкой, как индейцы, по саду, потому что это полезно для здоровья. Кое-кто пыхтит и задыхается, но бургомистр на его стороне, невежливо хохочет и понуждает других делать наклоны и прыгать через низкую изгородь, так, так и так, ха-ха-ха. Энрико просит синьору Предонцани выставлять на стол меньше съестного, употреблять в пищу прежде всего меньше соли и ничего сладкого, хотя люди из Граца протестуют, так как хотят, видимо, и здесь поглощать кугулуф[45] и меренги, а возможно, и «Захер»[46] . Если и дальше продолжать подобное обжорство, люди поумирают от сердечных болезней или сойдут с ума, соль раздувает артерии, а жир оглупляет мозг. Это издевательство — отравлять себя так по-свински, именно здесь, где мало автомобилей и можно было бы неплохо жить, нет, какие все-таки мерзкие канальи все эти продавцы продуктов.
Но так лучше, нас слишком много, люди думают лишь о том, как нарожать детей, а дуче их за это награждает, так природа бунтует и заставляет людей уничтожать самих себя, рано или поздно мы потеряем зрение и слух, станем все слепыми, как кроты, и глухими, как колокола. Это все потому, что люди думают, что им всегда что-то нужно, соль в супе например, и гнут спину, чтобы ее иметь. Сводить потребности к минимуму, быть счастливым собственным «я» — вот решение загадки ребуса. «Нет, он не кажется мне счастливым», — сказала о нем Лидия, внучка синьоры Предонцани, он сам прекрасно слышал, как она произнесла это, разговаривая с профессором из Триеста. Но что она, молоденькая девчонка, в этом понимает; а потом разве можно выразить счастье словами, его ведь нельзя ни отвергнуть, ни во всеуслышание о нем объявить.
Он снисходит до рассказа о Патагонии, если уж его об этом просят. Вдохновляясь, он ненадолго задумывается, нахмурясь, оглядывается вокруг и потом начинает повествовать сладким голосом, молоть всяческую чепуху. «Огромные океанские волны-кони обрушиваются тяжелой артиллерией на побережье земли Дезоляции[47]. Крупные, как домашние гуси, птицы батальонами обрушиваются с утесов на море, гуанайес[48] оглушительно хлопают крыльями. Киты среди скал садятся на мель с разинутой пастью, которая могла бы проглотить целую барку, а может быть, и две. Стаи стервятников с пунцовыми головами взмывают в небо, заставляя свет померкнуть. Патагонские охотники забивают кондоров ударами палок, когда те так нажираются бараньим мясом, бросаемым им в качестве приманки, что не могут больше взлететь, а гуанако
