После ее ухода я положила дочь в колыбель, и та чудом проспала спокойно почти все утро. Сама же я долго стояла под горячим душем. Меня наполняло почти физическое отчаяние – оно было как беспрестанное покалывание, – и я натирала тело губкой, словно раздражение было внешним и его можно было смыть вместе с водой. Когда я вышла из душа, кожа стала розовой, а местами расцарапалась и побагровела. Отчаяние ушло на глубину, туда, где его было хуже слышно. Я притворилась, что после душа чувствую себя обновленной, не обращая внимания на глухой непрерывный зуд. Надев свободные брюки и кофту с длинными рукавами, натерла кремом из лавандового тюбика содранную кожу на руках и ногах.

Потом я налила себе стакан апельсинового сока, села на пол и заглянула в плетеную колыбель. Когда малышка проснется, я ее покормлю, а когда наестся, мы пойдем гулять. Я отнесу колыбельку вниз, на улицу, и свежий воздух пойдет на пользу нам обеим. Может, я даже отнесу ее в Маккинли-сквер и поучу там языку цветов. Она мне не ответит, конечно, но все поймет. Когда ее глаза были открыты, мне казалось, что она понимает все, что я говорю, и то, что остается невысказанным. В ее глазах были глубина и загадка, точно они по-прежнему хранили связь с тем местом, откуда она появилась.

Чем дольше малышка спала, тем слабее становилось отчаяние, и мне почти удалось поверить, что я вырвалась из его тисков. Я поверила, что моя короткая отлучка в магазин не нанесла серьезного вреда и я, как не уставала повторять мамаша Марта, действительно справляюсь с задачей. Наивно думать, что у меня получится сразу изменить образ жизни, налаженный за девятнадцать лет. Срывы будут. Всю жизнь я ненавидела целый мир и жила сама по себе. В одночасье мне не стать любящей, преданной матерью.

Я легла на пол рядом с ребенком и стала вдыхать запах мокрой соломы, исходивший от колыбели. Я готова была уснуть. Но не успели глаза сомкнуться, как ее мерное дыхание сменилось знакомым причмокиванием раскрытых, ищущих губ.

Я заглянула в колыбель. Она смотрела на меня широко открытыми глазами; ее рот двигался. Она дала мне возможность поспать, а я ее упустила. Теперь другой не будет еще несколько часов, а может, и дней. Я взяла ее на руки. Глаза мои наполнились слезами, и когда ее челюсти сомкнулись, влага потекла по щекам. Я смахнула слезы тыльной стороной кисти. Она беспощадно вгрызлась в мою грудь, и отчаяние вынырнуло из недр на поверхность со свистом, подобным эху летящего снаряда, предвестнику чего-то большего.

Она сосала целую вечность. Я перекладывала ее от одной груди к другой, то и дело посматривая на часы. Прошел целый час, а она еще даже не собиралась перестать. Мои вздохи превратились в стоны, когда я почувствовала, как она присасывается сильнее. Отчаяние переросло в панику. Пальцы вцепились в диванные подушки, костяшки побелели; сон стал далеким, недостижимым миражом. Покормлю ее, и пойдем на улицу, пообещала я себе. Разгоним панику и вернемся домой с букетами силы и спокойствия, если я теперь вспомню, какие цветы для этого нужны, и смогу их найти.

Малышка сосала и спала, а потом присасывалась снова. Шли часы.

– Хорошо, – строго предупредила я, – почти закончили.

Она во сне зашевелилась и надула губы. Я сунула ей в рот мизинец, надеясь, что она не почувствует разницу, но она высунула острый язычок и недовольно заворчала.

– Нет, с меня хватит, – отрезала я. – Мне нужно отдохнуть.

Я положила ее на диван и потянулась. Недовольное ворчание переросло в мягкие всхлипы. Я вздохнула. Я знала, чего она хочет, знала, как удовлетворить ее желание. Со стороны все выглядело так просто. Может, и было просто – кому-то другому, но мне – нет. Я часами терпела ее близость, да что там, днями, неделями, и теперь мне необходимо было одиночество, хотя бы на пару минут. Я пошла на кухню, и малышка заревела в голос. Ее плач магнитом потянул меня обратно.

Я села и взяла ее на руки.

– Пять минут, – сказала я. – Потом мы уходим. Тебе больше не нужно.

Но когда через пять минут я положила ее в плетеную колыбель, она заплакала, точно я собиралась пустить ее по реке и расстаться с нею навсегда.

– Что тебе от меня нужно? – спросила я. Отчаяние в голосе граничило со злобой.

Я попыталась качать колыбель, как Марлена, но малышку тряхнуло, и она лишь сильнее заревела. Я не умела качать нежно. Я взяла ее на руки, покачала, похлопала, чтобы она срыгнула, и стала напевать в ухо тихо, без слов. Крик не прекращался.

– Ну не может быть, чтобы ты хотела есть, – умоляюще проговорила я, склонившись прямо к ее маленькому уху, чтобы она слышала меня через собственный рев.

Но она повернулась ко мне и попыталась присосаться к моему носу. Я издала истерический звук, фырканье, которое человек, не осведомленный о том, как близко я была к срыву, мог бы принять за усмешку.

– Ладно, – сказала я. – На. – Подняв рубашку, я сильно прижала ее голову к груди.

Под давлением моей ладони она не могла открыть рот. Когда у нее наконец получилось, она замолкла и начала сосать.

– Ну все, – сказала я. – Надеюсь, тебе хоть нравится. – В моем голосе слышалась угроза, он словно принадлежал другому человеку. Я испугалась.

Держа малышку одной рукой, я вползла в голубую комнату, взяла пакет с молочной смесью и вывалила его содержимое на ковер. Шесть банок высыпались мне под ноги. Я наклонилась и взяла одну; сосок выскользнул из ее рта. Несчастный крик возобновился.

– Да здесь я, – процедила я и положила ее на стол, но мои слова не успокоили ни меня, ни ее.

Она выкручивалась на холодном столе, а я тем временем перелила искусственное молоко из банки в бутылочку и закрутила соску. Приложив к ее губам пластиковый наконечник, я ждала, когда она откроет рот. Когда этого не произошло, разомкнула ей губы пальцами и сунула соску насильно. Она подавилась.

Я сделала глубокий вдох и попыталась успокоиться. Поставив бутылочку на стол, шагнула назад. Моя дочь была голодна. Я должна была ее покормить. Ничего сложного. Я взяла бутылочку, села на диван и положила ребенка, поддерживая ее головку локтем. Поцеловала ее в лоб. Она снова попыталась ухватить мой нос губами, и тут я и сунула ей в рот бутылку. Она причмокнула один раз, затем отвернулась; искусственное молоко потекло изо рта. Она заорала.

– Значит, не голодная, – сказала я и поставила бутылку, треснув ей об пол со всех сил. Из соски брызнула тонкая струйка молока. – Если не хочешь молоко, значит, не голодная.

Я встала с ребенком на руках и принялась ходить по комнате. Подожду, пока она точно проголодается, и тогда опять дам ей бутылочку. Я попыталась представить, что я Марлена: легкость, с которой она перекладывала ребенка с одной руки на другую; быстрые, уверенные движения, которыми она пеленала малышку; мелодичное пение. Но все пеленки были грязные, а я не знала ни одной песни. Малышка замахала руками и начала царапать лоб и щеки, пока вся не покрылась царапинами. В отчаянии я уложила ее в колыбель. А сама пошла на кухню, запрыгнула на стол, вылезла в открытое окно и с треском опустила его.

Я слышала ее через тонкое стекло. Подойдя к краю крыши, я склонилась над низкой стеной и стала наблюдать за происходящим внизу, в мире. Машины на шоссе сливались в одну линию; вспыхивали фары, сигналили клаксоны. Потом они разом резко останавливались и снова бежали вперед. Крики ребенка из квартиры доносились в таком же нерегулярном ритме: они были то пронзительными, то тихими, то нарастающими, то затихающими, то вовсе замолкали, а затем снова резали слух.

Она все плакала и плакала, плакала и плакала.

– Я по тебе сегодня соскучилась, – сказала Элизабет, когда я вошла.

Она не спросила, где я была, и не попыталась угадать. Я залезла под одеяло, повернувшись к ней спиной.

Элизабет положила мне руку на плечо.

– Я люблю тебя, Виктория, – сказала она почти шепотом. – Надеюсь, ты знаешь это. – Когда она в первый раз произнесла эти слова, я ей поверила. Сейчас же они скользнули по сердцу, как вода по камню. –