Умела тянуться и хватать. Знала, что ей необходимо для выживания. Я не понимала, как такое совершенство могло вырасти в моем несовершенном теле, но, когда смотрела на нее, с изумлением осознавала, что каким-то образом это произошло.
– А имя ей уже придумала? – спросила Рената, вернувшись из магазина.
– Нет, – ответила я, поглаживая бархатное ушко дочери, которая продолжала сосать грудь. Я об имени даже не задумывалась. – Еще не знаю.
Но я знала, что обязательно найду ей имя. И оставлю ее, и буду воспитывать и любить, даже если ей самой придется учить меня всему. Обнимая свою дочь, которой было всего несколько часов от роду, я чувствовала, что все в этом мире, что раньше казалось недостижимым, теперь находилось буквально на расстоянии вытянутой руки.
Это чувство длилось ровно неделю.
Мамаша Марта осталась со мной почти до полуночи, а наутро вернулась рано. За восемь часов, что я провела с дочерью наедине, я слушала ее дыхание, считала пульс и смотрела, как пальцы вытягиваются и сжимаются в кулачки. Я нюхала ее кожу, слюну и маслянистый белый крем, излишки которого скопились в сгибах ее ручек и ножек, незамеченные матушкой Рубиной. Я массировала каждый дюйм ее тела, и мои пальцы стали скользкими, покрывшись жирной пленкой.
Мамаша Марта сказала, что в первую ночь малышка проспит шесть или более часов, устав после родов. Это первый дар, который ребенок преподносит матери, сказала она перед тем, как уйти. Но не последний. Прими его и постарайся уснуть. Я пыталась, но ум не уставал изумляться существованию этого ребенка, которого всего день тому назад еще не было на свете, который появился из моего собственного тела. Глядя, как моя дочь спит, я понимала, что ей ничего не грозит и она это знает. Адреналин хлынул в голову при мысли о таком простом достижении. Когда наутро мамаша Марта повернула ключ в замке, я все еще ни на секунду не сомкнула глаз.
Марта затащила на второй этаж огромную акушерскую сумку и открыла ее у двери в голубую комнату. Малышка проснулась и пила молоко. Когда она оторвалась от моей груди, Марта послушала ей сердце и положила ее в полотняный слинг с металлической пружиной, который служил еще и весами. Увидев, сколько веса набрала малышка за первые двадцать четыре часа, акушерка присвистнула от удивления. Малышка захныкала и принялась разевать рот. Мамаша Марта приложила ее к моей второй груди и указательным пальцем проверила, хорошо ли та сосет.
– Ешь, ешь, большая девочка, – проговорила она.
Мы смотрели, как она сосет с закрытыми глазами; ее виски пульсировали в такт. Никогда в жизни не подумала бы, что когда-нибудь буду кормить ребенка грудью. Но мамаша Марта настояла, что так лучше для нас обеих: ребенок будет быстро крепнуть, между нами наладится связь, а мое тело скорее вернется в норму. Марта гордилась мной и повторяла мне это два-три раза в час. Не все матери терпеливы и самоотверженны, говорила она, но она знала, что я такая. Я ее не разочаровала.
Я тоже гордилась собой. Гордилась, что мое тело производит все, что нужно ребенку, что я способна вытерпеть хватку ее челюстей и чувство перетекания жидкости из глубин моего тела в глубины тела дочери. Она пила молоко больше часа, но я была не против. Кормление давало мне время изучить ее лицо, запомнить, как выглядят ее короткие прямые ресницы, открытый лоб, белые пятнышки, как от булавочных уколов, на носу и щеках. Когда ее глаза под дрожащими веками открывались, я смотрела в ее темно-серые глаза, выискивая в них карие или голубые крапинки. Я думала о том, на кого она будет похожа, не пойдет ли в родственников по материнской или отцовской линии, которых я никогда не видела. Пока ее лицо не вызывало никаких ассоциаций.
Мамаша Марта делала яичницу-болтунью, одновременно читая мне вслух книгу по уходу за новорожденными. Потом скармливала мне маленькие кусочки, попутно спрашивая о прочитанном. Я впитывала каждое слово и воспроизводила текст наизусть. Когда ребенок засыпал, Марта откладывала книгу и переставала читать, хоть я и просила ее продолжать.
– Спи, Виктория, – отвечала она, закрывая книгу. – Это самое важное. Послеродовые гормоны действуют как наркотик, искажающий реальность, если не разбавить их хорошей дозой сна. – Она вытянула руки, чтобы я отдала ей малышку. Хотя сон уже увлекал меня в свои глубины, мне не хотелось отдавать дочь. Я знала, что расставания бывают окончательными, и боялась этого. Удовольствие, которое мне приносили касания малышки, было незнакомым и зыбким: я боялась, что, когда ее отдадут мне обратно, эти прикосновения станут неприятны.
Но мамаша Марта не понимала причины одолевавших меня сомнений. Она потянулась, забрала ребенка, и не успела я сказать «нет», как меня сморил сон.
Мамаша Марта была не единственной, кто пришел ко мне в ту первую неделю. Через день после рождения малышки Рената купила перину и колыбель и в два захода отнесла их наверх. Каждый день после обеда она приходила и приносила обед нам обеим. Я лежала на новой перине с полуоткрытой дверью и ела лапшу или сэндвичи прямо руками, а малышка спала, прижавшись щекой к моей груди. Рената восседала на барном табурете. Разговаривали мы редко; ни ей, ни мне не было легко общаться, когда я лежала полуголая, но шли дни, и наше молчание стало более комфортным. Малышка ела, спала, снова ела. Пока она лежала, вытянувшись вдоль моего тела, все было хорошо.
Во вторник, когда мы с Ренатой, как обычно, ели в тишине, пришла Марлена. Я перестала отвечать на звонки, а на завтра у нас был запланирован юбилей. Рената впустила Марлену, и та пришла в восторг, увидев малышку. Она взяла ее на руки и стала баюкать и укачивать так умело, будто занималась этим всю жизнь, отчего Рената удивленно вскинула брови и покачала головой. Я попросила Ренату взять из моего рюкзака деньги и отдать Марлене; придется ей самой заняться цветами для юбилея.
– Нет, – сказала Рената. – Пусть с тобой побудет. А я все сделаю. – Она взяла деньги и мой календарь, в котором я уже составила список цветов и записала адрес ресторана. Рената пробежала календарь глазами. На следующие тридцать дней у меня ничего не было.
– Вернусь завтра с обедом и покажу тебе букеты, – сказала она. – Скажешь, годятся или нет.
Повернувшись к Марлене, она неуклюже пожала ей руку, просунув ее под спящий комочек.
– Рената, – представилась она. – Оставайся с ней как можно дольше, а завтра приходи опять. Я тебе заплачу столько, сколько она обычно платит.
– Мне что, просто держать малышку? – спросила Марлена.
Рената кивнула.
– Ладно, – ответила она. – Спасибо. – Марлена начала медленно вращаться, и малышка довольно вздохнула, не просыпаясь.
– Спасибо, – сказала я вслед Ренате. – Мне надо поспать.
Я толком не спала уже несколько дней – всегда была начеку, даже во сне следила, где малышка, не нужно ли ей чего. Видимо, материнского инстинкта я все же не лишена, подумала я, вспомнив, что говорила Рената, когда мы с ней ехали на первый совместный ужин.
Рената подошла к перине, где я лежала, высунув руку из игрушечной двери в гостиную. Она встала надо мной, точно раздумывая, как бы меня обнять, но, ничего не придумав, лишь легонько коснулась меня большим пальцем ноги. Я сжала ее ногу, и она улыбнулась.
– До завтра, – проговорила она.
– Хорошо.
Шаги Ренаты донеслись с лестницы. Лязгнула металлическая дверь.
– Как назвали? – спросила Марлена, поцеловав спящего ребенка в лоб. Она села на один из табуретов, но малышка зашевелилась. Тогда Марлена снова встала и начала ходить по комнате, медленно покачиваясь.
– Пока никак, – ответила я. – Я еще думаю.
Вообще-то, я пока даже не думала, но знала, что пора начинать. Хотя я не делала ничего, только кормила ребенка, меняла подгузники и пеленала, у меня почему-то не было сил, ни умственных, ни физических, на что-либо еще. Марлена пошла на кухню; малышка заерзала и уткнулась ей в грудь, прижавшись к плечу розовой щечкой. Марлена начала что-то готовить одной рукой. Как естественно у нее это получалось. Я готовить совсем не умела, а уж с ребенком в одной руке и подавно.
– Где научилась? – спросила я.
– Готовить?
