найденным на свалке. Один набор поставила на стол внизу, второй отдала Марлене и приказала выучить наизусть. А голубую коробку отнесла в комнату, где та надежно хранилась за шестью замками.
Я делала букеты для праздника в честь новорожденного в Лос-Алтос-Хиллз, дня рождения годовалого малыша в апартаментах с паркетными полами на Калифорния-авеню и предсвадебной вечеринки в гавани, напротив моей любимой лавки деликатесов. Для трех рождественских праздников и новогодней вечеринки у Бетани и Рэя. И куда бы ни шла, всегда брала с собой серебряное ведерко ирисов с карточками. К январю Марлена заработала на двухмесячную аренду собственной квартиры, а у меня было запланировано шестнадцать свадеб на лето.
На март я заявок не принимала, а те, что были на февраль, вызывали у меня дрожь. В углах голубой комнаты стояли четыре пластиковых контейнера с ясенцем белым[10], каждый емкостью в галлон. Без света ясенец никогда бы не зацвел; пытаясь отсрочить неизбежное, я не выносила его наружу.
Но, несмотря на мой ужас, ребенок продолжал расти. К концу января мой живот так округлился, что пришлось отодвинуть сиденье машины на максимум. И даже тогда между рулем и животом оставалось меньше дюйма. Когда ребенок выставлял локоть или стопу, это выглядело так, будто он хочет сам вести машину. Я носила мужские вещи, просторные и длинные футболки и кофты и спортивные штаны на резинке, спустив их под самый живот. Иногда меня принимали за толстуху, но чаще я все же становилась добычей для любопытных рук.
В последний месяц беременности я старалась как можно реже встречаться с клиентами и привозила цветы задолго до прихода гостей, оставляя ведро с ирисами на видном месте. Среди хорошо одетых женщин мой неряшливый внешний вид был неуместен, и я видела, что вызываю у них неловкость, хоть они и притворялись, что это не так.
Мамаша Марта все чаще наведывалась ко мне под разными предлогами, но не особенно старалась, чтобы они казались достоверными. В первый раз она заявила, что ей показалось, будто Наталья отощала, и потому она принесла ей запеканку с тофу. Мы с Натальей, которая вовсе не отощала, не съели ни кусочка. Тофу был одним из немногих продуктов, которые я не переваривала. Когда Наталья уехала на первые гастроли длиной в месяц – число ее фанатов увеличилось, – я выбросила запеканку прямо в стеклянной форме. Оставшись одна в квартире, я перед уходом стала выглядывать на улицу, и если мамаша Марта сидела на тротуаре внизу, шла в голубую комнату и запиралась на все шесть замков. Я знала, что это Рената рассказала матери о ребенке. Наталье бы не понравились частые визиты мамаши Марты, но Ренате по необъяснимым причинам с первой минуты нашей встречи было небезразлично мое положение – несмотря на то, что она меня уволила. По утрам, составляя букеты на первом этаже, я иногда видела, как она едет в лавку; фургон всегда был нагружен под завязку. Наши взгляды встречались, и она махала мне, а я иногда махала в ответ, но она всегда проезжала мимо, а я всегда оставалась сидеть на полу.
Готовясь к появлению ребенка, я купила самое необходимое для новорожденных: несколько одеял, бутылочку, молочную смесь, пижаму и шапочку. Что еще покупать, я понятия не имела. В тупом оцепенении я брала с полок вещи, не чувствуя ни радости, ни волнения. Родов я не боялась. Женщины рожали с начала времен. Матери и дети умирали; матери и дети выживали. Матери растили детей и бросали их, будь то мальчики или девочки, здоровые или больные. Я подумала обо всех возможных исходах, и ни один не казался привлекательнее остальных.
Двадцать пятого февраля я проснулась оттого, что плавала в воде, и вскоре после этого началась боль.
Наталья все еще была в отъезде, и слава богу. Я думала, что мне придется кусать зубами подушку, чтобы заглушить родовые крики, но в этом не было необходимости. Была суббота, соседние офисы не работали, и наша квартира была пуста. С первой схваткой, накатившей, как волна, я открыла рот и издала низкий рык. Я не узнавала ни собственный голос, ни обжигающую боль в теле. Когда все прошло, я закрыла глаза и представила, как плаваю в глубоком синем море.
Я плавала минуту или две, а потом боль вернулась и была сильнее прежнего. Перекатившись на бок, я почувствовала, что стенки моего живота стали как металл, что они надвигаются на ребенка со всех сторон и выталкивают его. Я хваталась пальцами за меховой ковер и выдергивала клочья мокрой шерсти, а когда боль проходила, в ярости била кулаками по образовавшимся проплешинам.
Запах ясенца и влажной земли как будто звал ребенка, и мне хотелось лишь одного – чтобы он поскорее вышел. Если бы я рожала на холодном бетонном тротуаре, среди машин и шума, было бы лучше. Ребенок сразу бы понял, что в этом мире не бывает мягко и нечего рассчитывать на теплый прием. Я пошла бы на Мишн-стрит, купила бы пончик, и от убийственной дозы шоколадной глазури ребенку бы поплохело, и он решил бы не рождаться. Я сидела бы на стуле из жесткого пластика и чувствовала, как проходит боль; разве могла она не пройти?
Я выползла из голубой комнаты и попыталась встать. Не смогла. Как низовое течение, схватки затягивали меня на глубину. Встав на четвереньки, я подползла к табуретке, стоявшей у барной стойки; свесила шею за металлическую перекладину. Может, она сломается, подумала я с некоторым воодушевлением. Может, голова моя отвалится, покатится по полу – и все на этом кончится. Когда накатила следующая схватка, я открыла рот и закусила металл.
Боль отпустила, и захотелось пить. Опираясь о стену, я доковыляла до ванной, склонилась над раковиной, включила кран и сложила руки, набирая полные пригоршни воды и отправляя в рот. Но мне было мало. Тогда я пустила воду в душе и легла в ванну; тонкий ручеек стекал мне в рот. Я заворочалась, позволяя воде проникнуть под одежду и промочить все тело. Так я лежала, прислонившись головой к стене и чувствуя, что поясница вот-вот сломается под давлением. Потом горячая вода кончилась, и я встала. С одежды капало на пол, я дрожала от холода.
Я вылезла из ванны, склонилась над раковиной и начала ругаться, громко и злобно. Мне казалось, что я возненавижу своего ребенка. Наверняка все матери втайне ненавидят своих детей за то, что те подвергли их родовым мукам, – простить такое просто невозможно. В тот момент я поняла свою мать так хорошо, словно только что познакомилась с ней. Представила, как она одна выходит из больницы и чувствует, что ее тело буквально раскололось надвое. Вот она бросает своего прекрасного запеленатого ребенка, на которого променяла свое некогда прекрасное тело и жизнь, в которой не было боли. Эту боль и эту жертву невозможно простить. Я не заслуживала прощения. Глядя в зеркало, я попыталась представить лицо матери.
Пронизывающая боль следующей схватки заставила меня согнуться пополам и прижаться лбом к металлическому крану с изогнутым носиком. А подняв голову и снова посмотрев в зеркало, я увидела лицо не своей матери, а Элизабет. Ее глаза подернулись поволокой, как во время выжимки винограда; в них были дикость и предвкушение.
Больше всего на свете мне хотелось быть с ней.
– Элизабет! – позвала я.
Мой голос был взволнованным, нетерпеливым. Луна над трейлером Перлы взошла рано, и низкий прямоугольный прицеп отбрасывал сумрачную тень на пригорок, где я стояла. Элизабет отозвалась сразу же, бросившись ко мне по границе тени. Она выныривала из темноты и снова скрывалась в ней, пока не очутилась рядом. Лунный свет серебрил седые волосы на ее висках. Ее лицо находилось частично в тени и, казалось, состояло из углов и черточек, объединенных в единое целое большими, тепло-карими глазами.
– Вот, – сказала я. Сердце билось так, что я сама его слышала. Я протянула ей виноградину, сперва протерев ее мокрой футболкой.
Элизабет взяла ягоду и посмотрела на меня. Ее рот то открывался, то закрывался. Она пожевала ягоду один раз, выплюнула косточки, снова пожевала, сглотнула и пожевала в третий раз. Тут ее лицо переменилось. Из него ушло напряжение, и сахар в виноградине точно разгладил ее кожу; она залилась юным румянцем, улыбнулась и без колебания заключила меня в объятия. Гордость за мое великое достижение наэлектризовала воздух вокруг нас, и взаимная радость окружила нас защитным пузырем. Я прижалась к ней – гордая, сияющая, обнимала ее за талию, ступни стояли неподвижно, а сердце выпрыгивало.
Взяв меня за плечи и держа вытянутыми руками, она заглянула мне в глаза.
– Это оно, – сказала она. – Наконец-то.
