Рената явится сегодня. Я должна пойти в магазин, купить молочную смесь и кормить ее искусственно, пока соски не заживут. Пусть остается в колыбельке, а я быстро сбегаю на рынок и обратно. Тащить ее с собой в магазин слишком рискованно. Кто-нибудь может услышать ее голодный несчастный плач и понять, что я никчемная мать. И отнять ее у меня.

Схватив кошелек, я бросилась вниз по лестнице, пока не успела передумать. Побежала вверх по улице и спустилась с холма, не замечая ни машин, ни пешеходов. Я всех обгоняла. Мое тело, все еще не оправившееся от родов, словно раскалывалось надвое. Между ног горел огонь, распространяясь вверх по позвоночнику до самого затылка, но я все бежала. Вернусь, а малышка ничего не заметит, успокаивала я себя. Покормлю ее из бутылочки, и наконец, через столько дней, она наестся досыта.

На оживленном перекрестке Семнадцатой улицы и Потреро горел красный свет. Я остановилась и стала ждать. Сбивчиво дыша, я смотрела на машины и пешеходов, которые спешили во всех направлениях. Водитель засигналил и выругался, мальчик на оранжевом мопеде пел что-то громко и весело, собака на коротком поводке рычала на обнаглевшего голубя. Я слышала все это, но не слышала крика своей дочери. И хотя я отошла от нашей квартиры на несколько кварталов, меня это удивило. Расстаться с ней оказалось так просто, и, к моему потрясению, у меня возникло чувство, будто ее вовсе не существовало.

Сердце вернулось к нормальному ритму. Я стояла и смотрела, как на светофоре загорается зеленый, потом красный, потом снова зеленый. Мир продолжал работать по правилам, не замечая криков ребенка в шести кварталах отсюда, – ребенка, которого я родила, но чьи крики больше не слышала. Как и неделю назад, и две недели до того, наш район стоял на месте, словно ничего не изменилось с тех пор. Тот факт, что моя жизнь перевернулась вверх дном, был всем абсолютно безразличен, и вдали от источника волнений моя паника вдруг показалась необоснованной. С малышкой все в порядке. Она сыта и может подождать.

Когда в следующий раз загорелся зеленый, я пересекла улицу и медленно пошла по направлению к рынку. Там купила шесть упаковок молочной смеси, орехи и сухофрукты, полгаллона апельсинового сока и бутерброд с индейкой в кулинарии. Возвращаясь домой, я глотала изюм и миндаль горстями. Груди наполнились молоком и стали подтекать. Покормлю ее в последний раз, подумала я, и дистанция между нами, созданная мной, вновь наполнилась нежностью.

Я вошла в дом и поднялась по лестнице. В квартире было тихо, она выглядела нежилой, и в какую-то секунду мне даже показалось, будто я возвращаюсь после доставки цветов, чтобы вздремнуть в одиночестве. Я ступала по ковру бесшумно, но все равно разбудила ее; она словно почувствовала мое присутствие. И закричала.

Я достала ее из колыбели, и мы сели на диван. Малышка попыталась ухватить грудь через тонкую мокрую ткань моей футболки. Я задрала футболку, и она тут же присосалась. Морщинистые ручки сомкнулись вокруг вытянутого пальца моей руки, словно один сосок был недостаточным доказательством моего возвращения. Я кормила ее и ела бутерброд с индейкой. Кусочек индейки упал ей на висок и стал двигаться в такт ее лихорадочному сосанию. Я наклонилась, съела индейку прямо с ее лица и поцеловала ее. Она открыла глаза и посмотрела на меня. Я ждала увидеть гнев или страх, но в глазах ее было лишь облегчение.

Больше не оставлю ее никогда.

Когда я вернулась к Элизабет, было темно.

В окнах наверху горел тусклый свет, и я представила ее за моим столом с толстыми учебниками; она ждала. Я никогда не пропускала ужин, наверняка она волновалась. Спрятав тяжелый мешок под крыльцо черного хода, я зашла в дом. Дверь с москитной сеткой скрипнула.

– Виктория? – позвала Элизабет со второго этажа.

– Да, – ответила я, – я дома.

Мамаша Марта вернулась в субботу, как и обещала. Села на пол у входа в голубую комнату. Я отвернулась. Меня терзали тяжелые мысли о том, что я сделала, и я была уверена, что Марта обо всем догадается. Женщина, которая едет на роды еще до того, как ей позвонили, наверняка чувствует, когда ребенок в опасности. Я ждала, когда же она предъявит обвинения.

– Дай мне ребенка, Виктория, – сказала она, подтвердив мои страхи. – Давай же.

Я просунула мизинец между грудью и деснами малышки, как учила Марта. Давление ослабло. Я вытерла ей рот большим пальцем, пытаясь стереть засохшую кровь с верхней губы, но мои старания не увенчались успехом. Я подала ей сверток через плечо, не оборачиваясь.

Мамаша Марта ахнула.

– Какая большая девочка, – заворковала она. – Как я по тебе соскучилась. – Я думала, она сейчас встанет, уйдет и заберет мою дочь, но вместо этого лишь услышала звук пружины весов. – Двенадцать унций! – восторженно объявила акушерка. – Ты мамочку всю выпила?

– Именно так, – пробормотала я. Слова впитались в стены, никто их не услышал.

– Вылезай, Виктория, – велела мамаша Марта. – Давай помассирую тебе ноги или сделаю бутерброд с расплавленным сыром. Если так возиться с ребенком, никаких сил не останется.

Я не пошевелилась. Я не заслуживала ее похвал.

Марта протянула руку и принялась гладить меня по лбу.

– Выходи, или я сама туда залезу, – пригрозила она. – Знаешь же.

Я знала. Смесь для искусственного вскармливания по-прежнему стояла у меня в ногах, в пакете, – улика преступления. Я запихнула ее подальше в угол, перевернулась и выползла ногами вперед. Сев на диван, стала ждать, когда мамаша Марта догадается. Но та вообще не смотрела на мое лицо. Она подняла мне рубашку и стала втирать какой-то крем из лавандового тюбика в мои потрескавшиеся соски. Крем был прохладный и смягчил жгучую боль.

– Оставь себе, – сказала она и вложила тюбик мне в ладонь. Потом повернула мое лицо к свету и посмотрела в виноватые, бегающие глаза. – Поспать удается? – спросила она.

Я вспомнила, что было вчера ночью. После того как я доела бутерброд, мы с малышкой пошли в голубую комнату, где она опять присосалась ко мне и закрыла глаза. Она сосала, глотала и засыпала, наладив изнурительную последовательность, и я позволяла ей все, смирившись с болью как с наказанием. Сама я не сомкнула глаз ни разу.

– Да, – соврала я. – Хорошо.

– Вот и славно, – ответила она. – Дочка у тебя очень крепенькая. Я так тобой горжусь.

Я выглянула в окно и не ответила.

– Ты голодная? – спросила Марта. – Тебе помогают? Хочешь, приготовлю что-нибудь?

Я умирала с голоду, но слышать похвалу за похвалой было невыносимо. Я покачала головой. Тогда акушерка отдала мне ребенка и убрала весы.

– Ну ладно, – проговорила она. Она смотрела на меня пристально, словно выискивая какие-то подсказки, и я отвернулась. Не хотела, чтобы она поняла.

Она встала и пошла, а я вдруг вскочила и побежала за ней. Мне вдруг стало не страшно, что она посмотрит на меня и увидит, что я наделала. Гораздо страшнее было то, что она уйдет, так ничего и не узнав, не поняв, что я натворила, и не запретив мне сделать это еще раз. Но акушерка лишь улыбалась и, прежде чем уйти, поцеловала меня в щеку.

Мне захотелось ей рассказать, выложить все и молить о прощении, но я не знала как.

– Мне тяжело, – выпалила я единственное, что пришло в голову. Мой шепот уткнулся ей в спину, когда она спускалась по лестнице. Эти слова ничего не объясняли.

– Знаю, милая, – проговорила она. – Но у тебя все получается. В тебе это есть, ты можешь быть матерью, и очень хорошей. – Она продолжала спускаться.

Нет, не могу, подумала я, разозлившись. Мне хотелось крикнуть ей вслед, что я никогда никого не любила, спросить, как женщина, неспособная любить, может стать матерью, тем более хорошей. Но я знала, что это неправда. Я любила, и не раз. Я просто не понимала, что это любовь, пока не сделала все, что в моих силах, чтобы ее уничтожить.

На нижней ступени Марта остановилась и обернулась. Она вдруг показалась мне маленькой невежественной женщиной, и мое доверие к ней испарилось. Просто старуха, которая лезет не в свое дело, подумала я. Внутри кто-то щелкнул переключателем, и злой ребенок вернулся. Теперь мне хотелось только, чтобы она ушла.