словом. Я стала повторять его про себя, пока не запомнила.

– А у тебя есть этот… полох?

– Есть, – ответила она. – Заканчивай работу, и пойдем поищем. Мне еще нужно позвонить, я пока буду на кухне. Вот сделаем свои дела и пойдем рвать чертополох.

Элизабет проковыляла в дом, и, дождавшись, когда дверь с москитной сеткой закроется, я подкралась к окну и села под ним на корточки. Мои пальцы ощупывали мягкую кожу ботинок в поисках колючек. Если Элизабет намерена сделать тот самый звонок, что пытается уже несколько дней, я должна это услышать. Меня очень интересовало, что же именно она никак не может сказать, хотя умеет так точно подбирать слова. Осторожно заглянув в окно, я увидела ее. Сидя на кухонном столе, она набрала семь цифр очень быстро, услышала первый гудок и повесила трубку. Потом снова медленно набрала номер и поднесла трубку к уху. Я почувствовала, что она затаила дыхание. Она долго слушала.

Наконец Элизабет заговорила:

– Кэтрин. – Зажав трубку рукой, она издала судорожный звук – нечто среднее между вздохом и всхлипом. Вытерла уголки глаз. И снова поднесла трубку к губам. – Это Элизабет. – Она снова замолчала, а я слушала не дыша, пытаясь расслышать голос в трубке, но безуспешно. Элизабет дрожащим голосом продолжила: – Я понимаю, что мы не разговаривали пятнадцать лет, и знаю: ты думала, что никогда обо мне не услышишь. Я и сама так считала. Но теперь у меня есть дочь, и я не могу перестать думать о тебе.

В этот момент я поняла, что Элизабет говорит с автоответчиком, а не с живым человеком.

Она заговорила быстрее, слова лились как поток.

– Знаешь, – сказала она, – все мои подруги рассказывали, что после рождения детей первым делом бросались звонить матери – им хотелось, чтобы она была рядом. Даже тем, кто свою мать терпеть не мог. – Она рассмеялась и расслабила плечи, которые до этого были напряжены и подняты. Она накручивала провод на палец. – И теперь я понимаю, почему это так. Все стало иначе. Но родителей уже нет в живых, и у меня осталась только ты, и я думаю о тебе постоянно – просто не могу думать ни о чем другом. – Элизабет замолчала, думая, что сказать дальше и как сказать. – Это не маленький ребенок, хотя я собиралась усыновить маленького. В общем, я удочерила девятилетнюю девочку. Как-нибудь расскажу тебе все по порядку, когда увидимся. Ведь мы увидимся? И когда ты познакомишься с Викторией, ты поймешь… У нее глаза, как у дикого зверька. Как у меня, когда я была маленькой, – они стали такими после того, как я поняла, что единственный способ вытащить нашу мать из комнаты – поджечь плиту или перебить все банки с заготовленным на зиму персиковым компотом. – Элизабет снова рассмеялась и вытерла глаза. Я видела, что она плачет, однако она не выглядела расстроенной. – Помнишь? Так что… я звоню сказать, что прощаю тебя за то, что случилось. Это было так давно, как будто в прошлой жизни… Я должна была давно тебе позвонить, и мне жаль, что я не сделала этого раньше. Надеюсь, ты мне перезвонишь или придешь повидаться. Я по тебе скучаю. И очень хочу познакомиться с Грантом. Пожалуйста. – Она замолчала, слушая, затем тихо опустила трубку, так, что я едва услышала щелчок.

Скатившись по ступенькам, я села и начала сосредоточенно разглядывать ботинки Элизабет, надеясь, что она не догадается, что я подслушивала. Та наконец вышла из кухни и хромая спустилась по лестнице. Ее глаза были вытерты насухо, но все еще блестели, и выглядела она счастливее, спокойнее и воздушнее, чем когда-либо на моей памяти.

– Проверим, хорошо ли ты старалась, – проговорила она. – Надевай.

Я надела ее ботинки, потом сняла и выдернула шип под большим пальцем, который пропустила. Снова надела. Трижды поднялась и спустилась по лестнице.

– Спасибо, – сказала она, надела ботинок на здоровую ногу и довольно вздохнула. – Так намного лучше. – Она медленно встала. – Пойди на кухню, возьми пустую банку из шкафчика, где стаканы. И еще полотенце и ножницы – они на столе.

Я все сделала, как Элизабет просила, а когда вернулась, она стояла на нижней ступеньке, осторожно пробуя наступить на больную ногу, и переводила взгляд с дороги в сад и с сада на дорогу, точно решая, куда пойти.

– Чертополох растет везде, – проговорила она. – Видимо, поэтому люди так неутомимо ненавидят друг друга. – Сделав первый шаг по направлению к дороге, она поморщилась. – Придется тебе мне помочь, или я никогда не сдвинусь с места. – Она протянула руку, чтобы ухватиться за мое плечо.

– А палки у тебя нет? – увернувшись, спросила я.

Элизабет рассмеялась:

– Нет, а у тебя? Я не старая, хотя тебе, наверное, так кажется.

Она потянулась ко мне, и на этот раз я стояла спокойно. Она была очень высокого роста, и, чтобы опереться о мое плечо, ей пришлось согнуться в три погибели. Мы медленно зашагали к дороге. Плечо под ее ладонью горело.

– Ну вот, – сказала Элизабет, когда мы оказались на дороге. Она села на гравий, прислонившись к деревянному столбику, поддерживавшему почтовый ящик. – Оглянись. Он повсюду. – Она указала на канаву, отделявшую шоссе от виноградников. Глубиной канава была примерно в мой рост и чуть шире меня. Она вся заросла колючими сухими растениями без единого цветочка.

– Никаких цветов не вижу. – Я была разочарована.

– А ты спустись вниз. – Я повернулась и съехала по земляной стенке канавы. Элизабет вручила мне ножницы и банку. – Ищи цветы размером с мелкую монету – когда-то они были фиолетовыми, но сейчас, скорее всего, жухло-коричневые, как все в Южной Калифорнии в это время года. Они колются, поэтому поосторожнее, когда найдешь.

Я взяла банку и ножницы и полезла в колючие дебри. Они были густыми, золотистыми и пахли как конец лета. Я срезала сухой стебель у корня. Со всех сторон окруженный сорняками, он выстреливал прямо в небо. Разобрав опутывавшие его стебли, я бросила его на колени Элизабет:

– То?

– Да, но здесь нет цветов. Ищи лучше.

Я забралась повыше, чтобы было лучше видно, но по-прежнему не узрела ни капли фиолетового. Разозлившись, взяла камень и бросила его со всей силы. Он ударился о противоположную стенку канавы, отскочил и полетел в меня, так что мне пришлось отпрыгнуть.

Элизабет расхохоталась.

Спрыгнув в кусты, я стала перебирать сорняки руками, осматривая каждый стебель.

– Вот! – наконец воскликнула я, срезав бутон размером с цветок клевера и бросив его в банку. Он был похож на маленькую рыбу-шар золотистого цвета, чью голову венчал выцветший фиолетовый хохолок.

Я выбралась из канавы и продемонстрировала Элизабет цветок, который прыгал в банке, как живой. Чтобы он не убежал, я накрыла ее рукой.

– Чертополох! – провозгласила я, вручая банку Элизабет. – Мой тебе подарок, – добавила я. И, смущенно протянув руку, разок хлопнула ее по плечу. Это был первый раз в моей жизни, когда я сама прикоснулась к другому человеку – по крайней мере, других я не помнила. Мередит рассказывала, что в младенчестве я ко всем липла, вытягивала ручки, хватала всех за волосы, уши и пальцы, стоило только дотянуться жадными розовыми кулачками, а если не получалось, дергала ремни детского кресла. Но я не помнила этого, так что этот жест – мимолетное соединение моей ладони с плечом Элизабет – ошарашил меня. Я отпрянула, гневно глядя на Элизабет, словно это она заставила меня прикоснуться к ней.

Но та лишь улыбалась.

– Не знай я, что значит цветок, была бы рада, – ответила она. – Самый добрый твой поступок по отношению ко мне, и все ради чего – чтобы показать, как ты ненавидишь людей и ни капли им не веришь.

Во второй раз за сегодняшний вечер ее глаза наполнились слезами, но, как и в прошлый раз, она совсем не казалась расстроенной.

Она протянула руки, чтобы обнять меня, но не успела: я выскользнула, как головастик, и нырнула в канаву.

Твердое сиденье стула подо мной начало стекать на пол. Подчиняясь инстинкту, я улеглась на пол библиотеки, разложив книги полукругом. Чем больше я читала, тем больше чувствовала, что понимание Вселенной от меня ускользает. Водосбор теперь символизировал не только уныние, но и