откроют. Я быстро нашла то, что искала. Книги, посвященные языку цветов, лежали на верхней полке, приютившись между сборниками викторианской поэзии и внушительной подборкой садоводческой литературы. Их оказалось больше, чем я ожидала. Были среди них и старые, в твердой обложке, вроде словаря, который я всегда носила с собой, и иллюстрированные, в мягкой обложке, – их легко было представить на антикварном кофейном столике в чьей-нибудь гостиной. Но у всех было общее: они выглядели так, будто к ним не прикасались годами. Элизабет говорила, что язык цветов когда-то знали все, и меня поражало, что в наши дни это знание практически утрачено. Я набрала столько книг, сколько смогла унести в дрожащих руках.

За ближайшим столом я открыла том в кожаном переплете; название, некогда вытисненное позолотой, превратилось в россыпь золотой пыли. На библиотечной карточке во внутреннем кармане стояли штампы – последний раз эту книгу читали до моего рождения. В ней описывалась полная история языка цветов – от первой цветочной энциклопедии, изданной во Франции девятнадцатого века, включая длинный список королевских особ, ухаживавших за своими избранниками на языке цветов, и подробные описания букетов, которыми они обменивались. Я пролистала книгу до конца, где был краткий указатель. Ни слова о белом тополе.

Я просмотрела еще полдюжины книг, и с каждым томом мое беспокойство росло. Я боялась узнать, что означает ответ незнакомца, но еще больше боялась не найти значения и так никогда и не понять, что он хотел сказать. Через двадцать минут поисков я наконец обнаружила то, что искала: одинокая строчка между толстянкой и трехкрыльником. Тополь белый. Время. Я вздохнула, чувствуя и облегчение, и растерянность.

Закрыв книгу, я уткнулась лбом в прохладный переплет. Время в ответ на вероятность: куда более абстрактно, чем я надеялась. Что это значит? Время покажет? Или дай мне время? Его ответ был расплывчатым; он явно учился не у Элизабет. Я открывала одну книгу за другой, надеясь отыскать более подробное толкование белого тополя, но, перерыв все, больше не нашла упоминания о нем. Неудивительно. Тополь белый, дерево. Не самое подходящее растение для романтического общения. Нет ничего романтического в том, чтобы дарить друг другу палки или куски коры.

Я уже собиралась вернуть книги обратно на полку, когда мое внимание привлек томик карманного формата. Вся обложка была расчерчена на квадраты, и в каждом изображен цветок, а внизу мелким шрифтом написано его значение. В нижнем ряду были розы – всех оттенков, и удивительно тщательно нарисованные. Под выцветшей желтой розой только одно слово: ревность.

Будь это любой другой цветок, я, может, и не обратила бы внимания на то, что тут указано не то значение, которое мне было известно. Однако грусть, мелькавшую на лице Элизабет всякий раз, когда она смотрела на свои желтые розовые кусты, и тщательность, с которой весной она обрезала все бутоны до единого, забыть было невозможно. Мне было четырнадцать, когда я поняла значение слова «измена» – и вспомнила подсказки, которые Элизабет дала мне, сама того не желая. Значит, тут замешан мужчина, подумала я тогда. И желтые розы – единственное, что осталось от их отношений. Однако ревность вместо измены все переворачивала с ног на голову. Мысль, а не действие. Открыв книжку, я пролистала ее, затем отложила и раскрыла другую.

Проходили часы, а я все впитывала новую информацию. Сидела не двигаясь, лишь книжные страницы шелестели. Проверяя все цветы один за другим, я сравнивала те значения, что знала наизусть, с указанными в библиотечных словарях.

И вскоре поняла. Элизабет ошиблась насчет языка цветов – так же горько, как и на мой счет.

Элизабет сидела на крыльце, опустив ноги в таз с водой. С автобусной остановки, где я стояла, она казалась совсем маленькой, а ее лодыжки – бледными.

Когда я приблизилась, она подняла голову. Я занервничала, потому что знала – она со мной еще не закончила. В то утро крик Элизабет и последовавший за ним глухой удар деревянного каблука о линолеум возвестил мне, что кактусовые шипы дошли по адресу. Я встала, оделась и побежала вниз, но когда зашла на кухню, Элизабет уже сидела за столом и, как ни в чем не бывало, ела овсянку. Она не взглянула на меня, когда я вошла в комнату, и ничего не сказала, когда я села за стол. Отсутствие реакции меня разозлило. Что мне за это будет, закричала я, и ответ Элизабет пригвоздил меня к полу. Кактус, сказала она, означает страстную любовь, и хотя ее ботинки, похоже, испорчены навсегда, она благодарна мне за признание. Я бешено замотала головой, но Элизабет напомнила о том, что объяснила в саду, – у каждого цветка только одно значение. Тогда я схватила рюкзак и бросилась к двери, но Элизабет подошла сзади и ткнула в меня букетом. Не хочешь узнать, каков мой ответ? – спросила она. Развернувшись, я уткнулась лицом в крошечные пурпурные лепестки. Гелиотроп. Непоколебимость чувств.

Даже не переведя дыхание, я выпалила яростным шепотом:

– Кактус означает, что я тебя ненавижу!

И хлопнула дверью ей в лицо.

За день в школе ярость утихла и стала отдаленно напоминать раскаяние. Но когда Элизабет увидела меня, она улыбнулась, лицо ее было приветливым, словно она напрочь забыла мое признание в ненависти к ней, сделанное всего несколько часов назад.

– Как первый день в школе? – спросила она.

– Ужасно, – ответила я и взбежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Я хотела обойти Элизабет, но ее тонкие пальцы сомкнулись на моей лодыжке.

– Сядь, – велела она. Пальцы держали крепко, надежды сбежать – никакой. Я повернулась и села на ступеньку за ее спиной, чтобы не смотреть ей в глаза, но она взяла меня за воротник и повернула лицом к себе.

– Так-то лучше, – сказала она и протянула мне тарелку, на которой лежали ломтики груши и кекс. – Ешь. У меня для тебя задание, которое, возможно, займет целый вечер; начнешь сразу же после обеда.

Готовила Элизабет хорошо, и это было невыносимо. Она так меня закармливала, что я даже не притронулась к сыру, который еще в первый вечер припрятала в ящик своего стола. Груша на тарелке была очищена от кожицы и семечек, а в кексе попадались теплые кусочки банана и расплавленные сгустки орехового масла. Я съела все до крошки. Закончив, обменяла тарелку на стакан молока.

– Ну вот, – сказала Элизабет. – Теперь ты полна сил и можешь трудиться столько, сколько понадобится, чтобы достать все колючки из моих ботинок. – Она вручила мне кожаные перчатки, которые оказались велики, пинцет и фонарик. – Когда закончишь, наденешь их сама и трижды поднимешься и спустишься по лестнице, чтобы я убедилась: все сделано на совесть.

Я швырнула перчатки вниз, и они упали в грязь, как отрубленные руки. Сунула голую руку в недра ее ботинка, нащупывая шипы. Нашла первый и, ухватившись как следует, выдернула и бросила на землю.

Элизабет спокойно смотрела, как я выдергиваю колючки сперва из подошв ботинок, затем из боковых частей и носка. Сложнее всего было с тем ботинком, в котором она наступила на кактус, – под ее весом шипы ушли глубоко под кожу. Я вынимала их пинцетом, неуклюже, как хирург-недоучка.

– Так что это, если не страстная любовь? – спросила она, когда я почти закончила. – Что, если не вечная преданность и глубокая привязанность ко мне?

– Я же тебе сказала перед школой, – буркнула я. – Кактус значит, что я тебя ненавижу.

– Нет, – решительно отрезала Элизабет. – Если хочешь, я покажу, какой цветок означает ненависть, однако слово «ненависть» слишком абстрактно. Она может быть горячей или холодной, ее причиной может стать отвращение или страх. Если ты как можно точнее опишешь, что чувствуешь ко мне, я подберу цветок, который действительно передаст то, что ты хочешь сказать.

– Ты мне не нравишься, – ответила я. – Мне не нравится, когда меня оставляют на улице или кидают на раковину. Я не люблю, когда ты трогаешь меня за спину, хватаешь за лицо и заставляешь играть с Перлой. Не люблю твои цветы, твой язык и костлявые пальцы. Мне ничего в тебе не нравится, и во всем мире тоже.

– Вот это намного лучше! – Казалось, Элизабет искренне обрадовал мой полный ненависти монолог. – Цветок, который тебе нужен, зовется чертополохом обыкновенным и символизирует мизантропию. Мизантропия – это ненависть и недоверие к людям.

– Ко всем людям?

– Да.

Я задумалась. Мизантропия. Никому еще не удавалось описать мои чувства одним-единственным