Но не будем больше говорить о радостях мужа и жены.

На другой день Мэн Юйлоу рано утром отправилась к Пань Цзиньлянь.

— Эй, Шестая, встала? — крикнула она за дверью.

— Госпожа еще причесывается, — ответила горничная Чуньмэй, — входите, пожалуйста.

Юйлоу вошла. Цзиньлянь, занятая прической, сидела перед зеркалом.

— Что я хочу сказать! — начала Юйлоу. — Ты ничего не слыхала?

— Я на отшибе живу, чего тут услышишь! — отозвалась Цзиньлянь. — А что такое?

— Хозяин вчера во вторую ночную стражу вернулся и прямо к хозяйке в спальню, — говорила Юйлоу. — Помирились они. Он у нее всю ночь пробыл.

— Ну вот! А мы-то старались, уговаривали. На два века зарекалась, и вот, полюбуйтесь. Сама, без примирителей, поладила.

— Я и сама только что узнала, — продолжала Юйлоу. — Моя Ланьсян от слуг на кухне слыхала. Вчера хозяин с Ин Боцзюэ за компанию к Ли Гуйцзе заглянул, а она себе другого подловила. Так он у них там целый погром устроил. Домой в метель заявился, злой-презлой. К малым воротам подходит, видит: Старшая молится. Должно быть, он подслушал, чего она просила, и они вместе с ней пошли. Всю ночь, оказывается, проговорили. Горничная рассказывала: сам-то перед ней на коленях стоял, умолял, а она, говорит, так на него кричала, так отчитывала — слушать тошно. До того его довела, что он рта не раскрывал. Будь на ее месте другая, представляешь, сколько бы разговоров пошло, а?

— Старшая есть Старшая! — подхватила Цзиньлянь. — Но я все-таки не думала, что она нрав свой выкажет. По-моему, если молишься, так твори молитву про себя. Где это видано, чтоб во всеуслышание молились! Дает мужу подслушать, а потом втихомолку без посредников мирится. Если ты на своем стоишь, так будь твердой до конца. А то мне, мол, все равно, меня это не касается… Одно притворство.

— Она не притворялась, — уверила ее Юйлоу. — В душе ей хотелось с ним помириться, только неловко было об этом говорить. Не к лицу старшей жене у нас одолжение просить, давать нам повод для попреков: мы, мол, тебя с мужем помирили. И, гляди, как ловко вышло: он злой приходит от певиц, а она молится. Что называется, мои родители без свахи потихоньку соединили два любящих сердца. По-моему, нам этот случай никак нельзя упускать. Давай скорее кончай с прической и пойдем к Ли Пинъэр. Мы с тобой дадим по пять цяней, а Пинъэр пусть лян серебра выкладывает — ведь из-за нее все началось — и устроим угощение. Им вина поднесем — это одно, а потом весело время проведем — вместе будем снегом любоваться. Ты не против?

— Конечно, нет, — поддержала ее Цзиньлянь. — А хозяин нынче не занят случайно?

— Какие могут быть дела в такой снег! — воскликнула Юйлоу. — Иду я сейчас мимо ее спальни — тишина. Гляжу: дверь приоткрывается, Сяоюй воду понесла.

Цзиньлянь торопливо причесалась, и они с Юйлоу направились к Ли Пинъэр. Та еще спала. Инчунь доложила об их приходе, и они вошли в спальню.

— Привольно ты живешь, сестрица Ли! — воскликнули вошедшие. — До каких пор спит! Все потягивается, дракон ленивый.

Цзиньлянь просунула руку под одеяло и нащупала серебряный шарик с благоуханиями.

— А ты яйцо снесла, сестрица, — пошутила Цзиньлянь и стащила одеяло.

— Хватит тебе ее смущать! — одернула Юйлоу насмешницу, видя, как Пинъэр спешно пытается прикрыть свое белое холеное тело, и, обращаясь к последней, продолжала: — А ты поскорее вставай! Мы тебе что расскажем! Знаешь, сам с хозяйкой поладил. Мы решили пир устроить и их пригласить. В такую погоду только снегом любоваться. Мы по пять цяней даем, а с тебя больше причитается — все ведь из-за тебя пошло. Как ты на это смотришь?

— Прекрасно! — поддержала Пинъэр. — Сколько же с меня?

— Лян отвесишь и хватит, — сказала Цзиньлянь. — А я пойду у Ли Цзяоэр и Сунь Сюээ спрошу.

Ли Пинъэр оделась, забинтовала ноги и велела Инчунь открыть сундук. Она вынула серебряный слиток и дала Цзиньлянь прикинуть на весах. Он потянул на лян два цяня пять фэней.

Юйлоу оставила Цзиньлянь с Пинъэр, пока та причесывалась, а сама пошла к Цзяоэр и Сюээ. Должно быть, целая стража ушла у Ли Пинъэр на туалет. Наконец, в дверях показалась Юйлоу.

— Если б знала, — ворчала она, — ни за что не стала бы затевать все это. Ведь дело-то общее, нас всех касается! Что я их обирать, что ли, пришла! А эта лукавая чертовка Сюээ и заявляет: несчастная я, ко мне муж совсем не заглядывает. Откуда, мол, я вам серебра возьму. И ни медяка не дает. Полдня у нее выпрашивала. Наконец-то вынимает вот эту шпильку. На, свешай.

Цзиньлянь положила на весы. В серебряной шпильке оказалось всего три цяня семь фэней.

— А как Ли Цзяоэр? — спросила она.

— Сперва твердила, денег нет, — продолжала Юйлоу. — Хоть через мои руки, говорит, серебро проходит, да строгий учет ему ведется: сколько получила и сколько израсходовала. Лишних, мол, у меня не имеется. Уж я ее и так и сяк уговаривала. Если, говорю, у тебя, экономки, деньги не водятся, то у нас и подавно. Я ж, говорю, ничего особенного не требую, а тут дело общее. А потом зло меня взяло. Ладно, говорю, не давай, не надо. Так ни с чем от нее и вышла. Тогда, смотрю, за мной служанку выслала, зовет. Воротилась. Гляжу: протягивает вот это серебро. Все они мне настроение испортили.

Цзиньлянь взвесила серебро. Оно потянуло четыре цяня восемь фэней.

— Вот коварная потаскуха! — заругалась Цзиньлянь. — Ты хоть самого черта пошли — из нее не выколотишь, обязательно сколько-нибудь да не додаст.

— Чужое серебро она на больших весах вешает, а когда у самой просят, жмется, будто у нее мозг из костей выбивают. Сколько уж с ней ругани было!

Когда Юйлоу и Цзиньлянь выложили свои паи, всего набралось три ляна один цянь. Они велели Сючунь позвать Дайаня.

— Ты был вчера с хозяином у Гуйцзе? — сразу же спросила слугу Цзиньлянь. — Чего он такой злой воротился?

— От Чан Шицзе разошлись рано, — обстоятельно начал Дайань. — Дядя Ин с дядей Се позвали хозяина-батюшку к Гуйцзе. А тамошняя хозяйка им сказала, что Гуйцзе нет дома: она, мол, в гостях у тетки. Но когда хозяин вышел по нужде, видит: Гуйцзе в задней комнате сидит, заезжего гостя вином угощает. До того это взорвало батюшку, что он без лишних слов позвал нас и велел у них там полный разнос устроить. Хозяин хотел этого заезжего южанина-дикаря вместе с певичкой в сторожке запереть, но его отговорили дядя Ин и остальные. Домой батюшка ехал злой и по дороге все грозил расправиться с потаскухой.

— Потаскуха проклятая! — подхватила Цзиньлянь. — Я ж говорила, это горшок с медом — так к себе всех и притягивает. Но вот, наконец, и ей досталось! А хозяин, правда, грозился? — переспросила она слугу.

— Не стану ж я вас обманывать, матушка! — подтвердил Дайань.

— Вот арестантское отродье! — набросилась на слугу Цзиньлянь. — Какая б она ни была, она у твоего хозяина содержанка. Кто же тебе, негодник, давал право ее обзывать?! Мы, бывало, к тебе с просьбой, а от тебя отказ — «Занят, мол. К госпоже Ли спешу, батюшка приказал серебро отнести». Тогда ты ее госпожой величал, а теперь, когда она в немилости, ты ее потаскухой обзываешь? Погоди, я на тебя хозяину пожалуюсь, что тогда скажешь?

— Ой-ой-ой! Что я слышу! — удивился Дайань. — Знать, солнце с запада взошло. Вы, матушка Пятая, и вдруг на ее защиту встали? Да разве стал бы я ее обзывать, если б не ругал ее батюшка самыми последними словами!

— Пусть его ругает! — обрезала Цзиньлянь. — Но тебе никто такого права не давал.

— Знал бы, и рассказывать не стал, — промолвил Дайань.

— Ну, хватит, арестант, — вмешалась Юйлоу, — довольно отговариваться. Вот тебе три ляна один цянь и ступайте с Лайсином за покупками. Мы хозяина с хозяйкой на пир приглашаем. А ты нашим серебром не больно швыряйся, будь поэкономнее. Я Пятой скажу, чтоб она на тебя хозяину не жаловалась.

— Посмею ли я сорить вашим серебром, матушка! — заверил ее Дайань, взял серебро, и они с