— Как же нам не стараться, — пав на колени, говорили актеры. — Тогда мы не посмели бы надеяться на вознаграждение.

— Они в другой раз приходят, — обратился Симэнь к Шутуну. — Отвесь пять лянов за труды.

— Хорошо! — отозвался слуга.

Симэнь сел на коня и отправился на пир к начальнику гарнизона Чжоу.

Цзиньлянь тем временем сидела с женой У Старшего в комнате Юэнян.

— Тебе бы надо попудриться, — обратилась к Цзиньлян хозяйка. — А то у тебя глаза красные. Неловко в таком виде гостьям показываться. Не знаю, зачем ты к нему пристала. Уж я и так и сяк старалась. Если б не я, быть тебе битой. Мужа лучше не задевай. У всех у них норов такой. Рассуждать не будут — сразу кулаки в ход пустят. Пропало золото — и ладно. Нашли иль нет — не наше дело. Не у тебя ведь в комнате пропало. Зачем же лезть на рожон? Брось ты эту манеру!

Цзиньлянь молча удалилась в свои покои, чтобы привести себя в порядок.

Вскоре к Юэнян явились разряженные Ли Пинъэр и У Иньэр.

— Как мог пропасть браслет? — обратилась к Пинъэр хозяйка. — Сам тут только что с сестрицей Шестой поругался.[630] Дело чуть не дошло до рукоприкладства. Я еле их утихомирила. Хозяин на пир отправился, велел новые розги купить. Вечером бить служанок собирается. Куда ж твои служанки с кормилицей смотрят? Дают ребенку золотые вещи, потом теряют. Ведь не что- нибудь — золото!

— Не знаю, для чего он дал ему четыре браслета, — говорила Пинъэр. — Я с госпожой У Старшей и с Чжэн Третьей занималась. Тут же была сестрица Вторая.[631] Пока мы вели разговор, браслет и исчез. Служанка на кормилицу грешит, кормилица на старую Фэн. А старуха клянется, плачет: не брала, мол. Того и гляди, покончит с собой. Прямо-таки загадка! Ума не приложу, кого и винить.

— Как хорошо, что меня там не было! — воскликнула У Иньэр. — Знать, самому Небу было угодно так распорядиться. Я ведь целый день с ребенком играла, а тут как раз вышла, прической занялась. А то б на меня подумали. Сказать, может, и не сказали бы, а я бы переживать стала. Деньги кто не любит! Только нам, из заведения, запрещено о них даже поминать, а то пойдет дурная молва…

Пока они говорили, вошли Хань Юйчуань и Дун Цзяоэр с узелками в руках и, весело улыбаясь, отвесили земные поклоны Юэнян, госпоже У и Ли Пинъэр.

— А ты, Иньэр, со вчерашнего дня тут? — приветствуя подругу, спросили они.

— А вы откуда знаете? — удивилась Иньэр.

— Мы вчера у батюшки пели, он нам и сказал, — отвечала Дун Цзяоэр. — Велел сегодня прийти, матушек услаждать.

Юэнян предложила певицам присаживаться, а Сяоюй подала чай. Они поспешно встали, чтобы взять у служанки чай, и поклонились.

— До каких пор вчера пели? — спросила Иньэр.

— После второй ночной стражи до дому добрались, — отвечала Хань Юйчуань. — Вместе с Ли Мином вышли.

Между тем Юэнян наказала Юйсяо поторопить певиц, так как опасалась, как бы не нагрянули гостьи. Вскоре был накрыт стол. На нем красовались весенние блюда и четыре коробки со сладостями.

— Ступай к матушке Второй и пригласи Гуйцзе, — обратилась к Сяоюй хозяйка. — Пусть тоже попьет чаю.

Вскоре появилась Гуйцзе в сопровождении своей тетки. Они отвесили поклоны и сели к столу. Когда убрали посуду, появилась по-праздничному одетая Инчунь с Гуаньгэ на руках. Его украшала атласная шапочка с расшитыми золотом пожеланиями всяческих благ. На нем были ярко-красная даосская ряса, белые шелковые чулочки и черные атласные туфельки. На груди красовались таблички и талисманы, а на ручонках — золотые запястья.

— О, дорогой мой сыночек! — увидев Гуаньгэ, воскликнула Пинъэр. — Тебя не приглашали. Зачем же ты пожаловал сюда?

Она посадила сына на колени. Младенец осматривал полную людей комнату, переводил взгляд с одной женщины на другую. Сидевшей на кане Гуйцзе захотелось поиграть с Гуаньгэ.

— Чего это ты на меня так смотришь, сынок, а? — спросила она, поманив ребенка. — На руки хочешь?

Она взяла младенца и заключила его в объятья.

— Дитя малое, а ласку понимает, — заметила, улыбаясь, старшая невестка У.

— В отца пошел, — вставила Юэнян. — Подрастет — такой же повеса будет.

— Тогда маме придется наказывать сынка, — заметила Юйлоу.

— Смотри, сынок, тете платье не испачкай, — предупредила Пинъэр. — А то накажу.

— Ну и испачкает, чего страшного! — говорила Гуйцзе. — Люблю с детьми играть.

Она крепко прижала к себе Гуаньгэ и расцеловала.

— Мы целый день здесь, а матушкам не спели, — сказала Дун Цзяоэр, и певицы попросили Сяоюй принести инструменты.

Сяоюй принесла цитру и лютню. Дун Цзяоэр взяла цитру, Хань Юйчуань — лютню, а Ли Гуйцзе встала рядом и приготовилась петь цикл «Роскошный пир луною полной освещен. С платана свисают златые канаты качелей». Она пропела первую фразу, держа на руках Гуаньгэ, и голос ее был такой сильный, что, казалось, закружилась пыль, эхо раздалось в каменистых ущельях, трели вознеслись к самым небесам. Испуганный Гуаньгэ съежился, не решаясь поднять голову. У него даже дыхание перехватило.

— Сестрица Ли! — позвала Юэнян. — Возьми ребенка! Пусть Инчунь унесет его. Горе — не ребенок! Погляди, как перепугался, — лица нет!

Пинъэр тотчас же взяла у Гуйцзе сына, велела Инчунь заткнуть ему уши и отнести в спальню.

Певицы запели вчетвером.

На мотив «Милого браню»: