Рекрутская система породила множество проблем. Среди них особенно болезненная — побеги. И раньше бегство дворян со службы было вечной головной болью властей. Однако на дворян-нетчиков можно было найти управу. Они рисковали жалованьем, статусом служилого человека и, главное, своим поместьем, которое нельзя было спрятать или унести с собой. Рекрут, взятый из «тягла», ничего не имел. Малорадужными казались и перспективы солдатской службы — смерть или ранение, болезни и муштра. Неудивительно, что масштабы побегов превосходили цифры потерь в боях. Бежали со «станций», из маршевых команд и самих частей. Рекрутов стали клеймить — ставить на руку крест, забивать, точно преступников, «в железа» — мало толку. В ход пошли угрозы пострашнее, вплоть до казни. Не помогло. Пришлось наказание чередовать с объявлением амнистии — прощение давалось тем, кто в назначенный срок добровольно возвращался в свои части. До Полтавы такие амнистии объявляли дважды, и дважды они проваливались — бежали сотни, возвращались единицы. Потому вновь прибегали к привычному средству «вразумления» — смерть и каторга. С 1700-го по 1709 год рекрутские наборы дали армии пополнение порядка 130 тысяч с лишним человек. К этой цифре следует прибавить даточных людей, надолго отрываемых от мест жительства для разнообразных работ.

Растущее давление на тягловые разряды населения неблагоприятно отразилось на демографической ситуации: с 1678 года по 1710 год число попавших в переписные книги дворов сократилось с 791 тысячи до 637 тысяч. Разумеется, не все 154 тысячи убылых дворов падают на первое десятилетие Северной войны. Однако есть все основания говорить, что пик падения связан именно с этим периодом. Известно, что в уездах, расположенных вблизи районов военных действий, число пустующих дворов достигало 40 %. Цифры, сопоставимые с разрухой времен несчастной Ливонской войны.

Если историки ощущают большие трудности с обобщающими цифрами, то в жалобах и в стенаниях современников, эмоционально выражающих свое недовольство, нет недостатка. Особенно если обратиться к таким своеобразным источникам, как челобитные. Изучать историю и делать по ним заключение — все равно что есть клюкву без сахара и удивляться, отчего кисло. Изначально это был жанр преувеличений. И все же к негодующим, протестующим и плачущим голосам нельзя не прислушаться. Это тоже характеристика эпохи, в которой стонут и жалуются все.

Вот отдельные голоса. Крестьяне: «Как Бог его нам на царство послал, так мы и светлых дней не видали. Тягота на мир, рубли да полтины да подводы; отдыху нашей братии крестьянину нет». Дворяне: «Какой он царь? Нашу братью всех выволок на службу, а людей наших и крестьян в рекруты побрал. Никуда от него не уйдешь, все распродали на плотах (судостроении), а сам он ходит в службу, и как это его не убьют? Как бы убили, так бы и служба минулась, и черни бы легче стало».

Кнутобойный характер подобных признаний несомненен. Пожелание смерти государю — преступление из разряда тягчайших. Чтобы произнести вслух подобные слова даже в узком кругу, нужны были причины действительно веские, а недовольство запредельное. Но рост материального бремени и служебных тягот — лишь одна, хотя и немаловажная сторона дела. Не менее болезненным оказался слом привычного уклада жизни. Жернова войны и реформ беспощадно перемалывали все то, что совсем недавно считалось неприкасаемым и незыблемым. Эта структурная ломка серьезно изменяла духовную и социальную составляющую общества. Кризис идентичности, вызванный отказом власти от многих традиционных ценностей, обернулся протестными настроениями и даже протестным поведением. Стрелка на барометре социального самочувствия различных сословий колебалась между надписями «переменно» и «буря». В этих условиях выступления против новшеств и правительственного курса, наконец, против самого инициатора преобразований — Петра I — были неизбежны. Удивляться, скорее, надо их относительной слабости, не сопоставимой с тяжестью и масштабом перемен.

Одним из первых, кто обратил внимание на это противостояние, был С. М. Соловьев. «…На стороне преобразователя были лучшие, сильнейшие люди, — писал он, — отсюда то сильное, всеобъемлющее движение, которое увлекало одних и не давало укорениться враждебным замыслам других; машина была на всем ходу; можно было кричать, жаловаться, браниться, но остановить машину было нельзя».

Сколь ни велик авторитет выдающегося историка, одно признание за Петром исторической правды и мощи государственного аппарата («машина… на всем ходу») вовсе не значит, что преобразовательному движению нельзя было воспрепятствовать. Не говоря уже о сомнительной ссылке С. М. Соловьева на присутствие в команде Петра «лучших людей». Уместнее причислить последних все же к людям энергичным, нахрапистым, а иногда и абсолютно бессовестным, о чем не раз писали критически относящиеся к окружению царя современники и позднейшие историки. Все эти качества, несомненно, давали им преимущества перед рефлектирующими противниками преобразований, большей частью ищущих идеал в безвозвратно уходящей старине. Однако едва ли эти обстоятельства объясняют долготерпение сословий. Скорее, более важными были привычка к покорности, восприятие самодержавной власти как власти, всегда и во всем правой и праведной, власти, которой нельзя противиться. Бесспорно, в отечественной истории государственная машина «на всем ходу» — сила огромная, равно созидательная и разрушительная, будь то «каток» Реформатора или Опричника. Но в каждом случае еще важны умонастроение сословий и их способность корректировать это движение. Последним сословия владели плохо или совсем не овладели по причине аморфности и ограниченности легальных механизмов воздействия на власть. Оппозиции, чтобы как-то успешно противостоять замыслам царя, необходима была легитимность. Не случайно антиреформаторские настроения так или иначе замыкались на царевиче Алексее. Только имя наследника давало противникам Петра санкцию на законность. Но это же обстоятельство оборачивалось слабостью оппозиции: Алексей был не той личностью, которого можно было противопоставить отцу. Оставалось одно — ждать, покуда все не переменится, то есть не вернется к исходному естественным путем: Петр сойдет в могилу, Алексей взойдет на престол и все отменит…

Разнообразные формы протеста, с которыми сталкивался Петр, не кажутся случайными. Как и то, что они не имели перспективы слиться в единое целое. Слишком различными, а иногда и прямо противоположными были цели, которые преследовали противники Петра. У каждого из сословий были свои специфические способы и формы протеста, зависимые от статуса, реального положения и менталитета. Труднее всего приходилось низам. Петровское время, несмотря на декларативные заявления о торжестве закона, еще более сузило пространство легального отстаивания тягловым населением своих интересов. Ссылки на старину и традицию меркли перед высшими соображениями «государственной пользы» и «общего блага». Но если легальные способы отстаивания прав и интересов оказывались малоэффективными, то поневоле приходилось прибегать к иным средствам. Едва ли не самой распространенной формой протеста стали побеги.

Еще один способ народного ответа на политику и произвол властей — бунт. Война и реформы вызвали к жизни немало антиправительственных выступлений. Самым крупным и опасным стало движение донских казаков в 1708 году. Казаки были вооружены, организованы, имели немалый боевой опыт. Особенно было опасно их появление в районах развитого помещичьего земледелия и на засечных чертах, жители которых еще не разучились держать оружие. Так случилось при Алексее Михайловиче, когда отряды Степана Разина прорвались в Среднее Поволжье и в города Белгородской и Симбирской черт. Властям пришлось приложить огромные усилия, чтобы унять пламя бунта.

Между тем правительство во многом само было повинно в том, что Дон оказался точкой наивысшего напряжения. Казаки ревниво оберегали свои права и вольности. Одно из этих неписаных прав — с Дона не выдавали беглых. «Мы никого к себе не призываем, но никого не выдаем», — в такой категоричной форме отвечали казаки на все требования выдворить с Дона пришлых людей. Возрастающие давление со стороны Москвы вызывало протесты не только новоприбылых людей. Недовольство проникло в среду старых казаков, старшины, которым не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, чем все может закончиться. Отсюда — фрондирование старшины, заигрывание и науськивание голытьбы против властей, двойная игра. Тот же войсковой атаман Лукьян Максимов «санкционировал» в 1708 году расправу над разыскным отрядом Юрия Долгорукова, призвав казаков «…его, князя, убить, где изъедут». Исподволь раздувая огонь бунта, Лукьян Максимов и не подозревал, что, вступив в схватку с Кондратием Булавиным, сам сгорит в этом пламени. Позднее главный усмиритель восстания князь Василий Долгорукий объяснял двойственное поведение атамана тем, что тот пытался скрыть свои проступки — укрывательство беглых.