королем, который оставался совершенно равнодушен к европейским вопросам, зато вскипал благородным негодованием при имени царя. Да и рабочий стол его, замечал герцог, «покрыт картами России», так что не нужно было прилагать никаких усилий, «чтобы побудить Карла оставить Германию и обратить шведское оружие против России». Словом, задача изначально была нерешаемая, и следует только радоваться, что царь ограничился лишь посулами и подарком собственной «персоны», а не редкостным рубином и денежными подношением в размере содержания нескольких пехотных полков.

Не удалось заключить мир или по крайней мере перемирия со Швецией и при французском посредничестве. Версаль был не против пристегнуть царя к антигабсбургской «упряжке», которую — естественно, в совершенно ином статусе — должен был тянуть и Карл XII. Но шведский король остался глух ко всем воззваниям своего традиционного союзника. Скандинавские исследователи, имея в виду очевидную выгоду от французского посредничества и уступчивости царя, бьются над объяснением столь странного поведения Карла, упустившего едва ли не единственную возможностью сохранить полноценное шведское присутствие на континенте. Обыкновенно в ход идут обвинения Карла в легкомыслии, высокомерии, упрямстве, авантюризме и т. д. Все это так — и все далеко не так. В этом объяснении нет исчерпывающего ответа. Во-первых, потому, что исчисление отрицательных черт личности Карла сомнительно «методологически», ведь пока Карл побеждал, все эти черты имели положительную окраску и совсем иные определения: не высокомерие, а уверенность, не упрямство, а решимость, не авантюризм, а склонность к неожиданным и оригинальным ходам и т. д. Во-вторых, рациональное объяснение, исходящее из знания последующего, совсем необязательно рационально и логично с точки зрения тогдашнего настоящего. И дело здесь не только в твердой уверенности Карла в своем превосходстве, которое разделялось большинством современников. Более важно знание тех глобальных целей, которые шведский монарх ставил перед собой. А он, хотя и мыслил прямолинейно и негибко, никогда не мельчил в своих планах. Его целью было сокрушение Московского государства, причем не столько в смысле достижения победы в отдельной войне, сколько в опрокидывании России в ее прежнее, дремотное состояние. С этих позиций обвинения Карла в иррационализме или, попросту говоря, в недальновидности таковыми не выглядят. Король наметил цель и определил средства, которые казались вполне адекватными и поначалу вполне достижимыми. Другой вопрос — почему из этого ничего не получилось. Но это именно другой вопрос.

Надежды Петра и его окружения сколотить новый антишведский союз быстро рассеялись. И дело не в отсутствии старания, а в сложившемся международном раскладе. Доминирование Швеции казалось состоянием чуть ли не вечным. Во всей Центральной Европе не было правителя, который бы осмелился бросить открытый вызов шведскому королю, обладавшему к тому же долгой и злой памятью. Для этого надо было быть безумцем или… Петром I, которому просто некуда было деваться. Оттого на все призывы русских дипломатов остановить рост шведского могущества следовало или глухое молчание, или ни к чему не обязывающее сочувствие. В итоге ничего не оставалось, как признать полное дипломатическое фиаско. Война неудержимо валилась «на одни русские плечи».

Бремя войны и реформ давило на всех. Историки, несмотря на целый ряд попыток, до конца так и не могут точно сказать, насколько усилился пресс налогов и повинностей за эти годы. Отчасти это объяснимо. Уж очень неопределенными оказываются слагаемые. Если с прямыми налогами еще можно разобраться, то как учесть разнообразные отработочные повинности и косвенные налоги? Они давили на каждого неравномерно, в зависимости от сословного статуса, места, времени. И как, к примеру, измерить прореху в хозяйстве какого-нибудь крестьянина, принужденного в разгар страды работать на верфи или строительстве канала?

Тем не менее существуют цифры, достаточно красноречиво иллюстрирующие тяжесть войны и реформ. Исходные в них — показатели стремительного роста расходов на армию, вооружение, государственный аппарат, экономическое развитие. Содержание армии в первый год войны обходилось казне в полмиллиона рублей. В 1710 году на армию пришлось истратить уже 2 млн рублей. Это не считая расходов на флот — 444 тыс. рублей против 81 тысячи в 1701 году — и артиллерию — 80 тысяч рублей и 20 тысяч, соответственно. Из крупных расходов можно назвать траты на содержание союзников. В год выхода Августа из войны «саксонским бездельникам» перепало 230 тысяч рублей, о печальной «судьбе» которых, как мы помним, сокрушался Петр. На порядок меньше, но все же достаточно дорого обходилась внешнеполитическая деятельность. Причем пик расходов пришелся на канун Полтавы, когда царь питал надежду предупредить вторжение посредством дипломатии. В 1706 году внешнеполитическое ведомство поглотило почти 24 тысячи рублей, когда как в 1710-м, когда за дружбу с Россией готовы были заплатить многие европейские дворы, внешнеполитическая деятельность обошлась вдвое дешевле — в 12 тысяч.

Многократный рост государственных расходов побуждал к усилиям чрезвычайным. Правительство шло проторенными путями — увеличивало уже существующие и вводило новые налоги и дополнительные чрезвычайные сборы, имевшие особенность превращаться в постоянные. Таким, к примеру, стал сбор десятой деньги с купечества и крестьянства на формирование 10 новых драгунских полков, объявленный в 1701 году. Полки давно уже воевали, были биты шведами и били шведов, а деньги на «формирование» продолжали взимать до 1719 года.

Однако и власти понимали, что возможности тяглового двора не беспредельны. Немало усилий было затрачено на совершенствование косвенного обложения, удобного тем, что позволяло опустошать карманы представителей всех слоев населения. Знаменитые петровские «прибыльщики» проявляли чудеса изобретательности, придумывая все новые и новые разновидности «сборов» и «запросов». Хорошо известный всем гербовый сбор с орленой бумагой — лишь эпизод их неутомимой деятельности. Следом посыпались сборы и новые «оброчные статьи» — на бани, мельницы, рыбные ловли, постоялые дворы, проруби, бортные угодья и т. д. С 1704 года появился налог «на промышленных людей». Не забыты были торговые и таможенные пошлины. Даже взвешивание оптовых партий товара было превращено в источник дохода, равно взимаемого с продавца и покупателя.

Был пополнен список казенных монополий. Этот способ извлечения дохода издавна был знаком царским подданным, давно уже смирившимся с государственным диктатом в отношении самых прибыльных видов товаров. Петр обновил этот список. Злополучная соль, ставшая поводом для знаменитого Московского бунта 1648 года, вновь превратилась в прибыльную казенную монополию. Ее власти продавали населению вдвое дороже, чем покупали у солепромышленников. Так из щепоток соли «складывались» многие петровские нововведения, горькие для народа в прямом и переносном смысле.

Правотворчество приказных деятелей и прибыльщиков бурно фонтанировало в продолжение всего петровского правления. Но были годы, отмеченные истинными рекордами фискального творчества. Апогей пришелся на 1704–1705 годы. Из вышедших в этот период 131 указов 76 вводили новые подати, сборы и «запросы».

Огромный военный бюджет бил по сословиям не только непомерным перенапряжением народных сил. Из хозяйственной жизни изымались физически крепкие работники. Первоначально в армию старались брать преимущественно даточных и «гулящих» людей, избегая привлечения тягловых крестьян. Однако потребность в людях была столь остра, что с 1704 года сети были раскинуты шире — на военную службу стали забирать земледельцев. Первый опыт, проведенный Поместным приказом в Московском уезде, современники назвали «поголовным» — брали «не с дворов, а всех поголовно молодых» крестьян. На следующий год опыт повторили в 16 центральных уездах, отправив в Военный приказ почти 10 тысяч новобранцев. Новая система требовала какой-то упорядоченности, и это было осуществлено по привычным шаблонам подворного исчисления: обычно брали одного рекрута с 20 тягловых дворов. Так в годы Северной войны в жизнь русского крестьянства прочно вошла рекрутчина. Примечательно, что новая повинность не радовала и помещиков, для которых каждая потеря крепких крестьянских рук — урон, трудно восполнимый. Пройдет немного времени, и вербовщики из приказов начнут жаловаться, что помещики на рекрутские станции повезут крестьян «худых, и старых, и в службу не пригодных». Строгие внушения не всегда помогали — помещик, игнорируя угрозы и наказание, упорно твердил свое: «Иных крестьян у меня нет».