В июне нашу дивизию вывели в Польшу, под город Пшемысль. На окраине убогого села мы натянули палатки и под надзором начальства занялись

хозработами, к которым ни душа, ни руки не лежали. Поставили навес для кухни, сколотили столы и лавки для столовой, выкопали ямы и оборудовали уборные.

Мы устали от войны, от походной жизни - все нам осточертело. Фронтовики рвались домой, дисциплина ухудшалась с каждым днем. По ночам многие убегали в 'самоволку' - село рядом. Там ночевали у девиц и вдов, - полсела таких. Солдаты меняли на самогон или дарили своим мимолетным возлюбленным все, что плохо лежало или попадалось под руку: одеяла, полотенца, простыни и даже портянки. Пошли в ход и припасенные к концу войны гостинцы родным. Местные вдовы и девицы охотно принимали ухаживания и благодарственные подношения.

Поддерживать дисциплину уговорами и наказаниями становилось невозможно. Солдаты никого не слушались и ничего не боялись. Не отдавать же под суд переживших войну победителей?! Не строить же гауптвахту?! Надо было что-то предпринимать. Но ничего не предпринималось. Все чего-то ждали, надеялись, что вот-вот закончится эта неопределенность. Военно-административная машина работала медленно, со скрипом. Из расположения дивизиона солдат и офицеров не отпускали.

Встреча с Евой откладывалась. В запасе у меня оставалось еще два месяца.

Утром 16-го июня объявили: 'В 12-00 - общее построение. Приедет генерал'.

И он приехал. Мы - нас меньше сотни - построены на линейке перед палатками.

Майор отрапортовал: 'Дивизион для встречи построен! Командир - гвардии майор Кузнецов'. Генерал молча обошел строй. Пожал руку каждому офицеру, посмотрел нам в глаза, остановился в трех шагах перед строем и сказал:

- Боевые друзья! Я прощаюсь с вами. Многие, которых я знал и не знал, были ранены, получили увечья и вернулись домой к своим семьям. Многие отдали свои жизни за Родину. Их здесь нет. Я склоняю перед ними голову, - он наклонил голову и помолчал.

- Вы храбро сражались. Я вижу у многих боевые награды. Честь вам и хвала. Военные судьбы переменчивы. Случилась у нас большая беда - вы знаете. Нет у нас ни знамени дивизии, ни знамени вашего славного дивизиона. Потеря знамени, тем более гвардейского - тяжелая вина. Воинская часть, потерявшая знамя, не имеет право существовать, а командиры подлежат суду, -он тяжело дышал...

Все напряглись, нависла гнетущая тишина. Генерал с трудом находил и медленно выдавливал из себя слова:

- Вашей прямой вины в этом нет. Поэтому ваш дивизион не расформирован. Он остается в прежнем составе. Ваш командир свое звание и награды сохранит, но будет переведен из Гвардии в армию.

Личные гвардейские звания и награды вам и вашим офицерам сохранены.

Однако ваша часть из Гвардии выведена. Она получит другой номер и будет передана в армейское соединение. Наша гвардейская дивизия полностью расформирована. Ее уже нет... Я горько сожалею об этом, прощаясь с вами...

Желаю вам верно служить Родине, а демобилизуемым - начать счастливую мирную жизнь со своими семьями. Желаю вам радостной встречи со своими отцами, матерями, женами и детьми.

Голос его дрогнул, в глазах стояли слезы.

- Прощайте, боевые друзья! Не поминайте лихом!

Он поклонился нам. Потом подошел к майору и поцеловал в обе щеки.

Мне захотелось крикнуть: 'Что будет с вами, генерал? Неужели - под трибунал? Знаете ли вы свою вину? Кто виноват в потере знамен? А - в смерти Катанина?..'

Но я не решился спросить.

Генерал еще раз обвел глазами строй, повернулся и быстро зашагал к ожидавшей его машине. Взвилась пыль из-под колес, а когда она осела, дорога была пуста...

Я В Е Р Н У Л С Я, Е В А

Я хочу быть могилой,

Куда зароют тебя,

Чтобы тебя навеки

В своих объятьях держать.

(Испанская народная песня)

Если бы меня попросили назвать самые счастливые дни своей жизни, я, не задумываясь, ответил бы: 'Два дня с Евой в январе 1945 года'.

Тогда в городке Величка, что под Краковом, вспыхнула и обожгла меня прекрасная первая любовь. После короткого отдыха мы возвращались на фронт. Я обещал Еве: 'Останусь жив - вернусь к тебе. Потому что люблю!' И она призналась мне в любви и обещала ждать.

И я не забыл Еву. Я постоянно думал о ней. Любовь не угасла. Это было настоящее чувство. Разлука лишь укрепила его. Как я мечтал о грядущей встрече! Она определит всю предстоящую жизнь. Нашу жизнь. Ибо моя и ее жизни уже слились и стали неразделимы. Так казалось мне. Тоска и мое пылкое воображение рисовали картины будущего, одну прекраснее другой. Ради Евы я готов был на все. Ничто не могло помешать нашему счастью, разве смерть или тяжелое ранение.

Я часто писал Еве, но ответа не получил. Ни разу. И все сильнее тревожился. Правда, я утешал себя тем, что мы быстро продвигаемся на Запад. Нас, действительно, перебрасывают из одной страны в другую. Мы воевали не только в Польше, но и в Словакии, Венгрии, Румынии, Германии, Чехии.

Возможно, Евины письма задерживаются пограничными властями и цензурой. С моими письмами Еве еще сложнее. Они ведь адресованы не в Союз, а в Польшу, за границу. В прифронтовой полосе гражданская почта вообще не работает. Наша же полевая почта, цензура и 'Смерш' письма в Польшу, иностранке, конечно, не пропускают.

Временами меня одолевали тяжелые думы: 'А вдруг Ева разлюбила меня? Она красавица. Все заглядываются на нее. А я и не красив, и ничем не знаменит. Так что...'

Впрочем, всякий раз я решительно отвергал подобные мысли.

После драматических событий весны 1945 года нашу дивизию вывели из-под Праги в Польшу, под Пшемысль, для расформирования. Наши офицеры сожалели о предстоящем 'разгоне', он не сулил ничего хорошего. Я же скрытно радовался, ибо скорое свидание с Евой превращалось из далекой мечты во вполне достижимую реальность. Теперь нас разделяло всего каких-то 200 километров!

Я отправил Еве по гражданской почте два письма: сообщил, что возвратился в Польшу и скоро приеду к ней. Просил ответить на главную почту Пшемыс-ля, до востребования.

Я все чаще задумывался о будущем. Мечтал, как Ева станет моей женой, как я познакомлю ее со своими родителями, решил прослужить еще некоторое время в армии, чтобы Ева смогла закончить медицинский институт. Она мечтала об этом.

Да, Ева - католичка, но и внучка еврея. Это нас тоже сближает. Главное -мы будем жить в любви и согласии. О чем же еще мечтать? Есть препятствие, правда, небольшое: моя Ева - иностранка. Ну и что? Подаст куда следует заявление и получит советское гражданство.

А может быть, и это не понадобится: многие поляки считают, что Сталин Польшу никому не отдаст. Все к лучшему. Да здравствует ПССР - Польская Советская Социалистическая Республика! Тогда и учиться можно будет в Варшаве или даже в Кракове, в Ягеллонском университете. Преподавать ведь будут, как в Киеве или Ташкенте, на русском. Но и учить польский рядом с Евой - одно удовольствие. Впрочем, я и так неплохо знаю польский.

Язык - не проблема!

Пока шла война, главное было - дожить до Победы. Вот и дожил. Разные житейские трудности можно преодолеть - это не война! Теперь я сам устрою свою судьбу. Встречусь с Евой - и все как-то образуется. Уверен!

Я попросил у начальника штаба краткосрочный отпуск. Он разъяснил мне, что все отпуска запрещены: со дня на день ожидаются важные изменения в судьбе нашей части, поскольку дивизия расформирована.

Дни уходили за днями, но ничего не менялось. Солдаты бездельничали и ждали демобилизации, офицеры тоже бездельничали и ждали новых назначений. Наконец, 5 июля официально огласили приказ о расформировании. Нам предстоял перевод из Гвардии в заурядную дивизию. Когда это произойдет на деле,