Командирский 'виллис' круто разворачивается и исчезает. Из-под тента штабного трехтонного 'форда' вылезла 'штабная братия' взвод управления. 'Братия' вслед за Макухиным направляется к двухэтажному, плохо побеленному, неухоженному дому у самой площади. Мы топчемся у своих машин, курим. Кто-то дремлет, сидя в кузове спина к спине...

Минут через пятнадцать Макухин возвращается, энергичный, довольный, и указывает нам район расположения. Мне он машет рукой направо, на ближайшую улицу, и я слышу долгожданные слова:

- Располагай батарею на той улице, поближе к штабу. Ясно. Конечно, ясно. Пирья и Батурин стоят позади, ждут меня

- Пошли, - говорю им. - Посмотрим, что там. Похоже, других вояк поблизости нет. Хорошо, значит, дома пусты. А вы, Никитин, - это ординарцу, - побудьте пока здесь.

В начале улицы за невысоким штакетником, в глубине садика, напрашивается, прямо лезет в глаза, симпатичный красный кирпичный домик с мансардой. Сквозь голые черные ветви зимних деревьев видны окна в белых наличниках, темное деревянное крыльцо. Вокруг все цело, чисто, ухожено. Хозяева, видно, живут в достатке и благополучии. Здесь и отдохнем!

Привычно вслух оцениваю обстановку:

- Ну, что же. Искать больше не будем. К штабу близко, дом подходящий, двор хороший: и людей разместим, и для матчасти место есть. Пойдем, младший лейтенант, посмотрим, что там внутри, а ты, Батурин, веди людей! Холодно как!

Сдвигаю ржавую защелку калитки. Заходим во двор, поднимаемся на крыльцо, и я стучу в дверь. Никакого движения внутри дома не слышно. Стучу сильнее, кулаком. Опять никакого отклика. Тишина. Не выдерживаю и что есть силы колочу в дверь носком сапога. Наконец изнутри доносится звук шагов. За дверью о чем-то спрашивают, о чем - непонятно. Я бодро, непринужденно, почти весело кричу:

- Открывай, хозяин! Свои приехали! Отважи дверь! Быстро, прэнтко!

Щелкнула задвиж!а, дверь немного приоткрылась, ее удерживает лишь короткая цепочка. В образовавшейся щели просматривается седой человек. Вижу белую щеточку усов, круглые очки в железной оправе. За спиной мужчины есть, кажется, еще кто-то.

Я спокойно, сдерживая нетерпение, объясняю:

- Открывайте, пан, не бойтесь. Не бачь сен. Мы русские. Красная Армия. Немцев шляг трафил (черт побрал). Гитлер капут!

К польскому языку я кое-как приспособился: неплохо понимаю, знаю немало слов, произношу, хоть и с ошибками, простые фразы. Но для большей, как мне кажется, выразительности и доходчивости объясняюсь с местным населением на самодельном 'эсперанто', точнее, на диковинной смеси польских, русских, украинских и немецких слов.

Это получается уже непроизвольно, потому что в этих местах ежедневно слышу разноязычный говор: польский, венгерский, словацкий, гуцульский и, конечно, немецкий. Здесь еще со средних веков образовался своеобразный языковой перекресток. Так сложилась история этого района Центральной Европы.

С перечисленными языками, за исключением, разумеется, венгерского, мне легко, потому что до самой войны я учился в украинской школе. В школьном расписании значились 'укрмова', 'росмова', 'ниммова', а дома разговаривали на идиш.

Вот и теперь продолжаю объясняться на привычном языковом 'суржике'(смесь, мешанина):

- Не бачь сен, пан. Не бойся. Мы недолго простоим у вас, отдохнем только. Видпочинем. Будем шляфен, шляфен. Вшистко бэндже бардзо добже (все будет очень хорошо) . Зер гут. Ферштейн, пан?

Хозяин, видимо, все 'ферштейн', поскольку он немедленно объявляет, что они, разумеется, люди бедные и, ясное дело, у них 'ниц нема - вшистко герман забрал!'.

- А нам ниц и не тшеба, бо мы мамэ вшистко свое. У нас есть все свое! Вир габен ганц аллес. Открывай, не бойся!

Переговоры затягиваются. Хозяин советует мне занять большой дом на соседней улице, недалеко. В том доме жил 'фольксдойч', убежавший с немцами. Хозяин считает, что в доме 'фольксдойча' нам будет 'лепей', чем у него.

Упрямство хозяина меня уже раздражает. Ему же хочется покоя. Он, видимо, почувствовал во мне слабину и понял, что можно торговаться: а вдруг удастся отбиться от непрошеных и крайне нежелательных гостей? Но и я не намерен отступать. Дом хороший, на хорошем месте. К тому же меня подгоняют усталость и досада за непредвиденную задержку.

Во двор, свалив калитку и штакетник, примяв кусты смородины, въезжает наш 'додж' с пушкой. На переднем сидении, рядом с водителем Ковтуном, развалился Батурин. За пушкой тянутся солдаты. Я кричу им:

- Осторожней заезжай! Зачем ломать? Что за люди! Батурин игнорирует мое замечание.

- Прибыли. Все в порядке, комбат. А чего дом не открыли?

С Батуриным у меня напряженные отношения. Временами бывает трудно. Он упрям и жесток. С Пирьей же все легко и понятно. На людях я называю его 'младший лейтенант, вы', а наедине - 'Володя, ты'. В пререкания со мной он никогда не вступает и свою линию, как Батурин, не гнет.

- Володя, - говорю я ему, - посмотри, чтобы машину и пушку поставили вон там, поближе к амбару, и чтобы деревья не ломали.

Он привычно отвечает: 'Есть!' и уходит.

Батурин уверенным неторопливым шагом вразвалочку поднимается на

крыльцо. Он снисходительно и, кажется мне, с чувством превосходства улыбается:

- Чего, комбат, вы с ними долго разговариваете? Чего дом не открыли? Эти паны - все гады. В Польше тот пан, у кого хайло больше! Давить их надо, а не агитировать за Советскую власть. Зря время теряем!

Не успеваю я ответить, как он срывает с плеча карабин, с размаху бьет прикладом в дверь и прямо- таки no-звериному рычит:

- А ну, открывай, сука! Быстро! Счас дверь в щепки разнесу!

- Прекрати, Батурин! Нельзя так!

Однако эффект оказывается мгновенным: дверь со стуком открылась. Батурин хохочет и победно смотрит на меня:

- Вот, так. Верно? С поляками надо построже. Они нас не любят, и мы их должны...

Хозяин и стоящая за его спиной черноволосая женщина испуганы, о чем-то перешептываются. Мне неловко, а они суетятся и заискивают:

- Прошэ, панове. Прошэ, - это относится к нам и возвратившемуся Пирье. Вслед за хозяевами мы входим в дом.

% % %

Последние три ночи спать мне почти не пришлось, да и другие, конечно, измотались. Все же солдатам удается, прислонившись к пушке или друг к другу, урвать чуть-чуть сна, пока командиры суетятся: при свете спички или подфарника сверяют карту с местностью, выясняют, где 'передок', где пехота, где нужный батальон, где противник, куда ставить пушки, где укрыть тягачи. Командирам не до сна...

Усталость очень дает себя знать. Туман в голове, заторможенность.

- Какой день сегодня, Володя? - спрашиваю я механически.

А он спит на ходу, чешет затылок, тоже сбился со счета. Тут меня удивляет хозяин:

- Дзисяй пьонтэк, прошэ пана, пятница сегодня, - отвечает он с готовностью.

Оказывается, он понимает 'по-росийску', а ведь сначала вида 'панам' не

подавал.

Выгляжу я совсем не 'по-пански', более того, - отвратительно. Когда-то белый полушубок вывалян в грязи, а его правый рукав - в рыжих пятнах крови: вчера помогал перевязывать раненого солдата. К моим кирзовым сапогам с неприлично широкими голенищами присох толстый слой земли и глины. Наконец, шапка - она тоже выглядит убого: сильно помята и неумело зашита. Ко всему, я давно не мыт

и не брит. Одним словом, не ухожен с головы до пят. Так какой же из меня пан?

Три дня тому назад мы потеряли предпоследнюю пушку: мина разорвалась рядом с огневой - пробило накатник и разметало расчет: всех ранило, тяжело.