орудие. Так или иначе, из-за этого мы особенно навлекаем на себя огонь противника: пулеметный, минометный, артиллерийский. Иногда даже от своих достается, ибо из-за близости к противнику нас, бывает, принимают за немцев. Вот почему пехота, хотя, в общем, любит нас, предпочитает держаться на некотором удалении от пушек, не приближаясь.

Кроме трех пушечных батарей, в дивизионе имеется рота противотанковых ружей - ПТР. Эту роту в штатном расписании предусмотрели разумные начальники. Пэтээровцы - наш боевой резерв, используемый для бесперебойного пополнения огневых взводов. Все объясняется просто. Артиллеристов-огневиков в наших батареях хватает ненадолго. Выбывших немедленно заменяют пэтээровцами. Мы

по-быстрому, на ходу обучаем их несложным обязанностям номеров орудийного расчета.

Самое трудное - подготовить наводчика. От него требуется многое: быстрота, аккуратность, даже скрупулезность в действиях и, главное, хладнокровно. Быстро и точно навести орудие на движущуюся цель не так просто, когда вокруг с визгом рвутся мины и снаряды, сочно плямкают о щит орудия пу-ЛИ и танки нагло прут на огневую(позиция, с которой орудие ведет огонь), стреляя на ходу. Неаккуратность или медлительность наводчика дорого обходится.

Мой друг Константин Левин, командовавший, как и я, огневым взводом со-рокапяток, хорошо прочувствовал это. После войны он написал:

Сорокапятимиллиметровая,

Это ты втолковывала мне

Обязательное хладнокровие

Нам положенное на войне.

К. Л. 1949 г.

Именно так. Но легко ли, возможно ли быть на войне хладнокровным? Пушки держатся дольше людей, но и им довольно быстро приходит конец. Тогда их ремонтируют или заменяют новыми, - как солдат.

% % %

В декабре и январе на нашем участке фронта шли бои, в основном местного значения. Дивизион сильно потрепало. Рота ПТР растаяла полностью. В моей батарее осталась всего одна из четырех пушек, один тягач, один командир взвода - младший лейтенант со странной фамилией Пирья, один командир орудия - старший сержант Батурин, два водителя и четверо солдат.

Батурин - старожил, в нашей части - со времен боев на Курской дуге, а Пирья, хотя и недавно прибыл из армейского резерва, уже пообвык. Привыкать приходится быстро, - жизнь заставляет. Прослужил месяц- другой - вот уже и бывалый солдат.

В стрелковых полках дела обстоят не лучше. Говорят, во всей дивизии

'активных штыков' едва наберется теперь на два полнокровных пехотных

батальона...

День 20 января был напряженным: бой то разгорался, то затихал. С утра нас поливал густой осенний дождь, потом облеплял мокрый снег. В ровиках хлюпала липкая жижа. Когда немецкие контратаки прекращались, мы жались друг к другу и курили, накрывшись плащпалатками. С нетерпением ждали темноты, чтобы отрыть блиндаж и обогреться.

К вечеру подул холодный ветер. Низкие, тяжелые, свинцовые тучи потянулись в горы, закружил порывами мелкий колючий снежок. Начало подмораживать. На 'передке' огонь постепенно утих. Только изредка нам во фланг короткими очередями бил с соседнего холма немецкий пулемет. Медленно подступала темнота. За неплотной снежной завесой одна за другой вспыхивали неверным светом немецкие осветительные ракеты.

Пока не смерзлась земля, мы начали, не дождавшись полной темноты, рыть себе укрытие, предполагая превратить его затем в блиндаж.

Незадолго до полуночи, когда блиндаж был почти готов, на огневой появился командир дивизиона с двумя незнакомыми офицерами и приказал готовиться к маршу. Прибыла свежая дивизия, а нас отведут в тыл для отдыха и

пополнения. Именно так обычно и бывает: только окопались, оборудовали огневую и укрытие - 'Отбой! Кончай ночевать!'. Зря копали. 'Мартышкин труд', говорит в таких случаях Батурин.

Смена, как обычно, происходила глубокой ночью, скрытно, с соблюдением правил маскировки: 'Не шуметь!', 'Не стрелять!', 'Не курить!', 'Фар не зажигать!', 'Орудия с огневых выкатывать на руках!'.

Мы порядком устали, пока выбирались на твердую дорогу. То машина, то пушка раз за разом увязали на рыхлом, под тонкой коркой льда поле, садились на 'диффер' и на 'брюхо'. Мы без конца подкапывали грунт то под передним мостом тягача, то под задним, подкидывали под буксующие колеса разбитые снарядные ящики, заготовленные для наката жерди и ветки, - что имелось под рукой. Почти два часа ушло, пока добрались до указанной командиром на карте часовни. Оттуда, уже в составе дивизиона, продолжился марш в тыл. К рассвету мы были далеко от передовой - подъезжали к Кракову.

Небо прояснилось, и как-то незаметно прекратился снег. Он успел немного подукрасить придорожный ландшафт: набросил белое покрывало на черные пятна полей, спрятал от глаз раны земли - воронки, рваные струпья окопов и огневых позиций, одел чистым саваном не убранные еще трупы людей и лошадей.

Справа, на востоке, из-за пологих холмов уже поднимается розовое солнце. День обещает быть морозным и ярким.

Навстречу нам по разбитой дороге движутся грузовики с боеприпасами, две самоходки СУ-76, тяжелые минометы на 'студебеккерах'. То и дело образуются небольшие заторы, но, слава Богу, небо чисто: 'рамы' и 'мессера' не появляются.

Слева, на возвышенности, в морозной дымке возникает какой-то сказочный, с высокими стенами и островерхими башнями, красный средневековый зпмок. К нему от главного шоссе уходит обсаженная тополями узкая аллея. Справа, недалеко от дороги, на заснеженном поле, искрящемся под косыми лучами низкого солнца, застыл сгоревший 'тигр' со сбитой набок башней. Длинный орудийный ствол уткнулся в землю. 'Не устоял перед нашим 'зверобоем' СУ-122', - удовлетворенно подмечаю я.

Вдоль дороги попадаются разбитые дома со следами устрашающих воззваний немецких или власовских политработников. Большими черными буквами по-русски выведено: 'Русский солдат! Впереди твоя погибель!', 'Дальше пойдешь - смерть найдешь!'...

Немцы в своих листовках запугивают нас каким-то 'сверхоружием', которым фюрер вот-вот сокрушит Красную Армию, если она посмеет вторгнуться.

в глубь Германии. Да, плохи, видно, дела у фрицев, раз они так неуклюже и глупо блефуют.

Наконец въезжаем в Краков. Он кажется неопрятным и тесным. Петляем в лабиринте грязных, кривых улиц, среди неказистых двух- и трехэтажных домов. Вдали из-за нагромождения заснеженных крыш тянется острыми шпилями к голубому небу внушительный собор.

Командир не выпускает из рук карту и гонит свой 'виллис' вперед.

Промелькнули приземистые здания, похожие на большие бараки. Стены, очевидно, с целью маскировки раскрашены большими зелеными пятнами. 'Ягеллонский университет' - успеваю разобрать табличку над одной из дверей.

В Кракове, вопреки ожиданиям, мы не останавливаемся. Выбираемся на восточную окраину, за предместье. Затем километров десять, не меньше, трясемся по разбитой дороге, объезжая воронки, рытвины, ухабы и, наконец, спускаемся в маленький, кажущийся вымершим, неразрушенный городок. В центре, на покрытой тонким слоем нетронутого снега площади, мы остановились, сгрудились. Умолкли моторы, и внезапно наступила тишина.

В ярком свете раннего утра видно, как сильно нас потрепало, как нас мало. Горстка грязных, усталых солдат, семь помятых, замызганных машин и четыре пушки. Командир дивизиона, не вставая с сидения, оборачивается к нам и громко сипит:

- Комбаты, ко мне!

Мы подходим, а он продолжает сидеть, медленно складывая карту в планшетку; некоторое время еще молчит, устало смотрит куда-то вдаль. Потом выдавливает из себя:

- Ну, все. Приехали. Вот она, Величка. Будем отдыхать.

Он бросает сидящему позади начальнику штаба капитану Макухину:

- Значит, так. Я - в дивизию, а ты распологай их здесь. Для штаба посмотри-ка вон тот хитрый домик.