пепперони, салями, две банки сардин, несколько слегка лежалых яблок и большая коробка прессованных плиток инжира. «Прессованный инжир прекрасно действует на кишечник», – сказал Бэйтмен. Кишечник Стью не доставлял ему никаких проблем с тех пор, как он выбрался из Стовингтона и отправился в путь пешком, но прессованный инжир все равно ему понравился.

Во время еды Бэйтмен сказал Стью, что он был доцентом социологии в Вудсвилльском колледже.

– Вудсвилль, – сказал он Стью, – это небольшой городок в шести милях по дороге отсюда.

Жена Бэйтмена умерла шесть лет назад. Детей у них не было. Большинство коллег не желали иметь с ним дело, и желание это он искренне разделял.

– Они думали, что я чокнутый, – сказал он. – Высокая вероятность их правоты тем не менее не могла улучшить наши отношения.

Эпидемию супергриппа он воспринял с подобающим хладнокровием, так как наконец-то у него появилась возможность оставить работу и рисовать целыми днями, как он всегда мечтал.

Деля десерт (торт Сары Ли) на две части и вручая Стью его половину на бумажной тарелочке, он сказал:

– Я ужасный художник, ужасный. Но я просто сказал самому себе, что никто сейчас на всей земле не рисует пейзажи лучше Глендона Пеквода Бэйтмена. Дешевый эгоистический трюк, но я сам его придумал.

– Коджак и раньше был вашей собакой?

– Нет – это было бы уж слишком удивительное совпадение, не правда ли? Я думаю, Коджак принадлежал кому-то из городских жителей. Я встретил его случайно, но так как я не знал его клички, то мне пришлось окрестить его снова. Он, похоже, не возражает. Извините меня, Стью, я на минутку.

Он перебежал трусцой через дорогу, и Стью услышал плеск воды. Вскоре он появился снова, и его брючины были закатаны до колен. В каждой руке он держал по мокрой упаковке из шести банок нарангансеттского пива.

– Надо было выпить за едой. Как глупо, что я забыл.

– Сейчас тоже неплохо, – сказал Стью, вытаскивая банку из упаковки. – Спасибо.

Они открыли пиво, и Бэйтмен поднял свою банку.

– За нас, Стью. Пусть дни наши будут счастливыми, пусть все желания наши будут удовлетворены, и пусть наши задницы не болят или болят не сильно.

– Аминь. – Они чокнулись банками и начали пить. Глотнув, Стью подумал, что никогда до этого момента вкус пива не казался ему таким приятным, и что, возможно, никогда в будущем это ощущение не повторится.

– Вы не слишком-то многословны, – сказал Бэйтмен. – Я надеюсь, что вы не думаете, будто я, так сказать, пускаюсь в пляс на могиле мира?

– Нет, – сказал Стью.

– Я был предубежден против мира, – сказал Бэйтмен. – Я свободно это признаю. Мир в последней четверти двадцатого столетия обладал для меня по крайней мере всем очарованием восьмидесятилетнего старика, умирающего от рака толстой кишки. Говорят, что болезнь поражает все народы запада, когда столетие – каждое столетие – подходит к концу. Мы всегда заворачиваемся в саван и начинаем расхаживать, возвещая скорый конец Иерусалима… или Кливленда, в нашем случае. Пляска святого Витта поразила Европу во второй половине пятнадцатого века. Бубонная чума – черная смерть – косила людей в конце четырнадцатого. Мы так привыкли к гриппу, – для нас ведь это обычная простуда, не так ли? – что никто уже, кроме историков, не подозревает о том, что СТО ЛЕТ НАЗАД ОН ЕЩЕ НЕ СУЩЕСТВОВАЛ.

На протяжении трех последних десятилетий каждого столетия появляются религиозные маньяки, которые с цифрами в руках начинают доказывать, что близится очередной Армагеддон. Такие люди, разумеется, существуют всегда, но к концу столетия их ряды начинают расти… и очень многие начинают принимать их всерьез. Появляются монстры. Гун Аттила, Чингизхан, Джек-Потрошитель, Лиззи Борден. В наше время, если угодно, это были Чарльз Мэнсон, Ричард Спек, Тед Банди. Коллеги с еще большим воображением, чем у меня, предположили, что в конце каждого столетия Западному Человеку необходимо слабительное, так чтобы он мог предстать перед следующим столетием очищенным и исполненным нового оптимизма. В данном же случае нам поставили суперклизму, и если подумать, то это выглядит совершенно разумно. В конце концов, мы приближаемся не только к концу века, но и к концу тысячелетия.

Бэйтмен выдержал паузу.

– Похоже, я все-таки пустился в пляс на могиле мира. Еще пива?

Стью взял еще одну банку и подумал о том, что сказал Бэйтмен.

– Это еще не конец, – сказал он после паузы. – Во всяком случае, мне так не кажется. Просто… переменка между уроками.

– Довольно точно. Хорошо сказано. Если вы не возражаете, я, пожалуй, вернусь к своей картине.

– Валяйте.

– Вы видели других собак? – спросил Бэйтмен в тот момент, когда на дороге возник радостно скачущий Коджак.

– Нет.

– И я не видел. Одного человека я все-таки увидел, но Коджак, похоже, единственный представитель своего вида.

– Раз жив он, то должны быть и другие.

– Не очень-то научное утверждение, – добродушно сказал Бэйтмен. – Покажите мне вторую собаку, предпочтительнее суку, и я поверю, что где-то бегает еще и третья. Но выводить из факта существования одной собаки тот факт, что существует вторая, едва ли справедливо.

– Я видел коров, – произнес Стью задумчиво.

– Коровы – да, и еще олени. Но лошади все подохли.

– Это правда, – согласился Стью. По пути он видел несколько лошадиных трупов. – Но почему это так?

– Ни малейшего представления. Все мы дышим примерно одинаковым способом. А это, похоже, прежде всего заболевание дыхательных путей. Но нет ли здесь какого-нибудь другого фактора? Люди, собаки и лошади заболевают. Коровы и олени – нет. Крысы, похоже, исчезли ненадолго, но сейчас появились снова. – Бэйтмен яростно смешивал краски на палитре. – Повсюду кошки, прямо чума, и насколько я могу видеть, жизнь насекомых ни в чем не изменилась. Конечно, небольшие промахи человечества редко оказывают на них влияние, да и комар, заболевший гриппом, – слишком уж нелепо звучит Ни в чем не просматривается явной закономерности. Это какое-то безумие.

– Разумеется, – сказал Стью, открывая следующую банку. Голова его приятно гудела.

– Мы наблюдаем интересные сдвиги в экологии, – сказал Бэйтмен. Он совершал ужасную ошибку, пытаясь вписать Коджака в картину. – Остатки человечества, возможно, и сумеют наладить процесс воспроизведения, но найдет ли Коджак себе подругу? Станет ли он когда-нибудь гордым папашей?

– Бог мой, может быть, и нет.

Бэйтмен встал, положил палитру на стул и взял новую банку пива.

– Может быть, вы и правы, – сказал он. – Наверное, где-то остались другие люди, другие собаки, другие лошади. Может быть, среди этих уцелевших особей есть и беременные. Возможно, в Соединенных Штатах найдутся дюжины женщин, которые прямо сейчас занимаются любовью. Но некоторые животные вполне могут окончательно исчезнуть. Если вычесть из равенства собак, олени – похоже, не обладающие восприимчивостью к болезни – одичают. Разумеется, не хватит людей для того, чтобы истреблять лишнее поголовье. На несколько лет охотничий сезон будет отменен.

– Ну, лишнее поголовье просто будет голодать, – сказал Стью.

– Нет, не будет. Не все, далеко не все. Во всяком случае, не здесь. Не знаю уж, что произойдет в Восточном Техасе, но в Новой Англии много садов и огородов. В течение лет семи здесь не будет ни одного голодающего оленя. Если через несколько лет вы окажетесь в этих местах, Стью, то для того чтобы пробраться к дороге, вам придется отпихивать оленей локтями.

Стью поразмыслил и, наконец, спросил: