Богатый.
Колокольня окрашена в зеленый и белый цвета и соединена с храмом ажурной железной галереей – мостом; рядом дворец Демидовых; построены палаты Акинфием Никитичем на том месте, где стоял когда-то старый отцовский дом.
Переменился и завод. Построили со стороны Московской дороги ворота со столбами, над воротами жилые палаты с тремя шпилями. Средний, пятнадцатисаженный выкрашен лазоревой краской и несет наверху вызолоченный герб – орла двуглавого. На двух крайних золотые шары, а самые шпили красные с чернью. Внутри двора, вдоль стен, кое-какие кузницы с горнами, в середине двора остались четыре палаты для казны и пороха.
Большая часть кузниц на оружейном дворе сломана.
Отбились мастера, стали держать работных людей у себя по домам, и за отбелку стволов на казенных машинах платят они в казну деньги.
Тесть принял солдата гордо, хотя и не разбогател сильно. Дорого отпускает казна железо, а за работу платит умеренно. Впрочем, заработал Леонтьев несколько на модных пряжках для башмаков.
Посмотрел Батищев на свои машины – шумят колеса. Приладил он новый станок для обточки пушечных цапф. «Вот бы показать Андрею Константиновичу Нартову! Но тот стал господином знатным и важным, чуть ли не генералом».
Побывал Батищев с Таней на Малиновой засеке, посмотрел на белок, походил по Ясной Поляне и послушал соловьев.
Всё поют.
Уехал отставной сержант в родной Венёв.
А в Туле шумели, не старея, дубовые колеса: работали батищевские станки.
Самого Батищева забыли. Мало ли в России унтер-офицеров в отставке!
Андрей Константинович Нартов жил как будто счастливее.
В 1723 году назначен он был главным токарем, а в следующем году подал Петру проект учреждения Академии художеств.
После смерти Петра поручили Нартову сделать столб, на котором должны были быть изображены все петровские победы.
Нартов этот столб сделал в малом виде.
В Академию наук были сданы все токарные принадлежности Петра, и вместе с ними перешел в Академию Андрей Нартов.
Умер он в 1756 году.
Токарные станки его с суппортами, в которых закреплены резцы, остались в Академии наук, в специальной комнате.
Были выставлены они как редкость. Стояли они мертвыми, как непрочитанные книги.
Батищевские станки в Туле работали. На этих станках высверливали и обтачивали ружейные стволы.
Работали эти станки больше ста двадцати лет. Оружие, сделанное на них, побеждало по всему свету.
Батищева забыли, а машины его все работали и работали, создавая силу и славу народа.
Но и в Туле, и во всей России, и во Франции, и в заморской Англии, и в Германии – везде работали токари, держа резец в руках, как будто нартовское дело и не было начато.
Вывел нартовский суппорт из музея на завод, переделал мир токарным резцом, создал новый токарный станок другой туляк – Алексей Сурнин, о котором будет рассказано в следующей главе.
Когда умер Батищев, я не знаю. Бумаги и донесения его были потеряны. Часть их найдена была тогда, когда Наполеон взорвал в Кремле архив, а сам бежал, прогнанный русским оружием. Тогда, собрав разметанные взрывом листы, складывая их по переносам слов, узнали о Батищеве. Но и об этом будет рассказано после, потому что и та победа создана была не только военным трудом, но и трудом работных людей.
Глава девятая.
Не своим льдом обыкновенно становится Нева – смерзшим Ладожским.
Поздняя осень 1785 года; Нева еще не стала, по ней шел ладожский лед. Льдины набегали на шпунтовый ряд, которым отделялась от воды гранитная кладка новой набережной на стрелке Васильевского острова. Льдины набегали и рассыпались, шурша и звеня; некоторые льдины причаливали к смоленым доскам, другие задевали за них и уходили, крутясь дальше в туман, к Кронштадту.
На высоком берегу, около здания Кунсткамеры, стоял безбородый рослый человек в синей, недорогого сукна чуйке и смотрел на ледоход.
Он смотрел на льдины, на невысокую, прижатую к левому берегу гранитную стену Петропавловской крепости, которая сама будто плыла туда, вверх к Ладоге, льду навстречу.
К нему подошел другой – приземистый, рыжеволосый, в черном франтовски сшитом кафтане.
– Здравствуй, Леонтьев, здравствуй, Яша, – сказал человек в чуйке. – А у нас в Туле Упа уже небось стала! А здесь Нева ладожским льдом становится… Все здесь не по-нашему…
– Не в льде дело, – ответил рыжеволосый.
– Ну, так в чем же дело, неспокойная твоя душа?
– В тревоге, Алеша.
– Тревога твоя, Леонтьев, всегда пустая!
– Вот как бы не Леонтьева спрашивали, а Сурнина, ты бы не так говорил.
– Кто тебя спрашивает?
– Вот слушай, Алеша. Иду я тихо-мирно к Самборскому, к себе на квартиру. Вижу, еще до нашего угла не дойдя, дворник Аким метет улицу…
– Ну и что?
– Да ведь он не перед своим забором метет. Я, конечно, к нему подхожу, спрашиваю: «Кто тебя, Аким, нанял или так для кого стараешься?» А он говорит: «Для тебя». – «Как, говорю, для меня?» – «А вот, говорит, за тобой приходили, я вышел тебя предупредить». – «Что, будочник приходил?» – «Хуже, говорит, приходил чиновник, весь полосатый, сердитый, и спрашивал туляков».
– Значит, и меня спрашивал?
– Ну, может, и тебя, только я знаю – во мне дело.
– Да с чего?
– Вот слушай, Алеша. Ты был в Питер позван первым…
– Ну, так что ж?
– А вот что. Когда уже не было тебя, жаловались мы, замочные отдельщики, на мастеров-ковщиков и подали челобитную, а она была нам возвращена с бранью, как бунтовщическая. Тогда мы тихо-мирно сдачу замков прекратили, а наместник Кречетников на нас наложил разные тяготы. Говорил он с нами с великим криком, железа нам для работы не отпускал и грозил нас самих сдать в рекруты. И попал я тут под арест.
– Били тебя?
– Больше томили расспросами, но я отперся, а как я по своему делу лучший и дамаск мы, Леонтьевы, делать умеем, то отпустили меня.
– Ну и что?
– А тут Михайлу Никитичу Кречетникову, тульскому наместнику, сам Потемкин приказ прислал – слать четырех мастеров, тульских художников, – а по шпажному делу мастеров не было. Вот и послали меня, разыскавши.
– Значит, забыто то дело?
– А вот теперь опять ищут.
– Беда, Яша…
– Беда, Алеша!.. Дай денег, а я убегу и на квартиру не зайду, пускай пропадут вещички.
– Денег я тебе достану. Вот в Кунсткамеру зайду – там мне должны, принесу их тебе вот сюда, на это
