печь, постирается, помоется потом в ней, – а тут нагреют цилиндр, холодят, потом опять греют. Разорительная машина! Много лучше сделать можно.

– А у нас в Кронштадте без нее нельзя, – сказал Мартышка. – У нас реки нет. Я вот с того, можно сказать, спился. Вода пресная должна доходить до нас невской струей, да часто морем солонится. Так мы воду не пьем. Ниже пива не спускаемся. А вы по какому делу едете?

– По секретному.

– А язык знаете?

– Несколько.

– Пить можете?

– Не пью без разуму, но меня не перепьют.

– Так выпьем за мель, если угощаете.

– А почему за мель?

– Потому что от мели Кронштадт расцвел. Идет товарам перевалка, а у меня торговля в гору, могу и вас угостить.

В кабак вошло еще несколько матросов, сели за столы, обитые посеревшим от старости свинцом. Постучали.

Послышалась английская и голландская речь.

Служанка подала пиво в оловянных кружках.

– Вотька есть? – спросил матрос и засмеялся.

– Просто хоть не держи пиво, – молвил Мартышка. – Вот стоит, – продолжал трактирщик, – стоит эта махина скоро десять лет, и я на нее не жалуюсь – пускай пыхтит. Я, Мартышка, конечно, все знаю: поставили ее по собственной ее императорского величества воле, запросило ее императорское величество коллегию, известно ли коллегии о махине, в Англии выдуманной, которая огнем выливает воду. Ну конечно, коллегия отвечает, что ей все известно. Когда начальство спрашивает, никто не отвечает – не знаю, мол.

– Я про огненную махину тоже знаю, – сказал Сабакин.

– Нет, вы не начальство, вы сего знать не можете. Запросили Каронскую компанию, ту, что пушки- коротышки делает – каронады, – может ли она продать нам махину. «Конечно», – отвечают. «За сколько?» Сговорились. И вот пошли к нам части махины и разные чугунные вещи на двух кораблях, а потом пришел еще третий. Полторы тыщи штук вещей инженерной работы привезли – почти шесть тысяч пудов. И везли – сказать обидно даже – кирпич, глину. Только песку не везли.

Сделано было то по ихнему английскому высокомерию и хвастовству, хотя железо-то не они к нам, а мы к ним возим, и не тысячами пудов, миллионами. Привезли английских рабочих людей да инженерного помощника Джемса Смита. А с ними не рядились, потому что из Англии рабочих выписывать нельзя и ехать они должны были на своем коште. Поместили их ко мне, дали им на довольствие по пяти рублей, а инженерному помощнику по семи рублей с полтиной на неделю.

– Большие деньги! – сказал Сабакин.

– А им все мало. Пьют, едят, а без контракта не работают. Сразу выучились – вотька, пиво. Пьют эти художники, я их кормлю, выключая напитки, а они на то трактирное содержание не согласуются. Тут решили платить им просто жалованье, чтоб покупали они все по торговой цене. Вот они собирали, работали долго. Поставили махину, деньги забрали, уехали.

– Это я все знаю.

– А вот ты чего не знаешь! Выписали мы эту махину из Англии и там искали и спрашивали, нет ли такой махины переносной. А такая у нас уже десять лет в Барнауле гниет. Ползуновской она работы и гораздо уютнее: в два цилиндра, и дыму от нее, говорят, меньше, и дров да угля не столько жрет. Так за что же мы больше двадцати тысяч денег заплатили?

– За глупость. А про Ползунова знаю.

– Про него не приказано знать: опрошена была бы коллегия, известно ли ей про ползуновскую махину, она ответила бы – известно. А поправить начальство никто не решился. Так у нас переносной машины и нет.

– Может, я за ней и послан, – сказал Сабакин.

– А сам придумать не можешь?

– Может, и придумал. Вот я модель в Англию везу да оттуда обратно привезу опробованную.

– Дело обыкновенное, – сказал Мартышка. – Так разные товары туда-обратно возят. Паруса полощут, холстину треплют.

– А вы, Мартын Мартынович, так говорить не боитесь?

– А я же Мартышка – с Мартышки какой спрос?

Мартышка выпил.

– Ну, коли хвастать, так хвастать. Был князь Меншиков. Шелк носил красный и зеленый, был после царя человеком вторым, звали его фельдмаршал. Города брал, на коне скакал, воровал. Целые провинции за собой записывал. Ну, построил дворец, город поставил – прозвали Ораниенбаум. А отец много позднее под тем городом держал кабак, и ездили к нему, а потом ко мне, разные люди, больше из офицеров. Если будет какая власть и перемена, у нас сговаривались. А я что слушал, что не слушал – все забывал и на дыбе только раз пропадал.

– А сколько на дыбе висел?

– Три обедни.

– Полный паек.

– Сговорились они у меня, потом новую власть пропивали. А я – что слушал, что не слушал; думаю, как бы подальше. У меня от этих государственных дел усталость и руки в суставах болят. Знал, что путь к Питеру помелел, – ушел в Кронштадт. Так что же ты думаешь: двадцать пять лет я тут торгую, а место, где наш кабак был, и сейчас Мартышкиным называется. И, может быть, будет Мартышкиным до скончания веков, а от Меншикова имени не осталось. Вот что такое значит – Мартышка.

– Каждый славы хочет, – сказал Сабакин.

– А ты не хочешь?

– Хочу, Мартышка, – говорит Сабакин, – только слава у меня должна быть другой. Вот показывали вы мне огневую машину, а она по действу своему стара. Сделал я другую и докладывал об ней неоднократно. Никто меня не слушал, а теперь меня зовут в Англию, и буду я в Лондоне о своей машине доклад делать.

– А ты не делай, – сказал Дмитриев.

– Почему не делать?

– Украдут.

– Сам боюсь. Да велено прочитать, чтобы знали английские люди, что есть у нас механики и что мы не все из их рук видим и перенимаем.

– Михайло Ломоносов какой орел! – сказал Дмитриев. – А что придумал он – уплыло.

– Уплыло, да не все, – сказал Сабакин. – Трубу я его хоть и не без труда, а сделал и сквозь нее в небо смотрел.

– Слушай, Сабакин Лев, – не знаю, как по отчеству, – расскажу я тебе свою историю.

– Романом меня зовут, – начал Дмитриев. – А всего нас в Кронштадте, таких молодцов, двое – я да Федор Борзой. Мы здешние, кронштадтские. Кончили мы школу при канале, учились арифметике, рисованию, тропарям и черчению. Выбраны мы двое из всей команды на практику и, значит, работали при огненной машине с англичанами вместе. В июне семьдесят седьмого года кончили мы вот в такую же тишь. И в том же году посланы мы были – Дмитриев Роман и Борзой – в Англию для точного познания той машины. Побывал я на Каронских заводах.

– Хороши? – спросил Сабакин.

– Хороши и страшны. Каронады, знаете ли вы, пушки короткие, в заряжении быстрые, для сверления удобны, а дуло широко, стреляют малым зарядом.

– Значит, бьют не сильно? – спросил Сабакин.

– Вот иглою ежели ударить яйцо, – ответил Дмитриев, – его проколешь, а ударишь костяшкой – продавишь. Прежние пушки корабль прошивали, а каронадовое большое ядро борт давит в щепу, дает