У прудов стучали сукновальные мельницы.

Шли люди по обочинам, несли вещи, навесив узелки на палки, перекинутые через плечо.

Почти все поля огорожены, в деревнях много заколоченных домов.

За?мки съели деревни, но расширились только города.

Дилижанс вбегал в города, пестрые от новых домов, останавливался у таверн.

Сабакин скромно ел своего гуся, пил из фляги вишневку, и с ним разговаривали неохотно.

Раз с империала он увидел, как идет по болотам какой-то старик в шляпе, странно надвинутой на глаза.

Старик шел и мерил дорогу, далеко отставляя от себя длинную палку и изредка нагибаясь.

Женщина в пестрой шали заговорила с Сабакиным:

– Вы иностранец, так должны удивляться. Это Джон Меткаф, слепец из Нерсборо.

– Где его поводырь?

– Вы должны удивляться, – повторила дама, показывая в сторону слепца зонтиком. – Меткаф прокладывает дороги. Сам он ездил без поводыря и тогда, когда еще был лошадиным барышником, а сейчас он ходит по торфяникам, подымается по крутым и каменистым склонам. Никто не понимает, как он прокладывает дороги, но дороги, которые он намечает, мистер, удобнее той, по которой мы едем… а эту дорогу имеют дерзость называть шлагбаумной. Видите, нас опять остановили на заставе.

Дилижанс остановился. Кучер откинул длинную полу пальто, запустил толстую руку за желтое, широкое, как ведро, голенище, достал истертый бумажник, раскрыл его, выгреб из бумажника мешочек с образцом овса, затем кошелек, потом неохотно вытянул из кошелька серебро.

Сторож шлагбаума не торопился и стоял, опершись спиною о бревно.

Сабакин смотрел вдаль. Слепец все шел, шагая широко, изредка нагибаясь и всаживая в землю колышки.

– Я его хорошо знаю, – сказала женщина. – Одна из дорог, которую он проложил, прошла мимо нашего дома, и муж мне купил эту шаль, потому что нам не пришлось уехать в чужой город и садиться там за станок. Наше село стало городом, и мы открыли лавку.

Дилижанс тронулся.

Кормленые лошади бежали охотно. По дороге отставали большие фуры и телеги. Дорога переходила высокими мостами через черные каналы. На каналах женщины в серых шерстяных юбках, низко наклонившись, опустив руки в коротких рукавах почти до земли, тянули тяжелые баржи, влегши в широкие лямки плоской грудью и как будто бодая воздух желто-седыми головами.

Каналы узки, и черная вода, усами поднимаясь у тупого носа серых барок, тихо плескалась о берега.

Вдали показались вышки над каменноугольными шахтами, и опять черные каналы, как будто вся Англия росла и шкура ее треснула от роста и вся пошла черными полосами.

Сабакин сверху смотрел на широкие поля, на купы деревьев и дома с заколоченными окнами.

Почти все пассажиры на империале дремали, но женщина рядом не спала.

– Вы иностранец и должны удивляться, – сказала она. – Посмотрите на мое платье. Прежде мы делали материи с льняной основой, а теперь это чистая хлопчатая бумага, как будто это сделано в Индии.

Над дорогой, прямо над головами едущих на империале, прошло влажное брюхо акведука: канал с барками перекинулся через шоссе.

– Так смотрите же на материал… Скоро мы совсем не будем ввозить лен из этой России. Все изменяется, сосед… Надо идти или вверх, или вниз… Мой муж, после того как дорога прошла через нашу землю, пошел вверх, и я ношу зонтик не для дождя, а для того, чтобы не загореть. Куда вы едете?

Сабакин не ответил.

– Почему вы молчите? Человек в дороге должен быть разговорчив.

Сабакин ехал сейчас не прямо в Эдинбург. Он ехал в Бирмингам, и город приближался. Разноцветно- красные дома не лишали город мрачного вида. Над городом стояли дымы.

Он слез, проверил записки отца Смирнова и решил посетить город, называя себя покупателем из Москвы.

– Москву они, может, и не знают, – сказал священник-дипломат, – но продадут, что спросишь, в незнакомое место, и даже отца с матерью продадут, и даже подполируют продажу, чтобы покупатель не огорчился.

Улица криво вымощена, дома еще не сомкнулись, между домами свалка, на стенах одних домов черная копоть, другие еще алы, как свежеразрубленное мясо.

Стальные изделия в Бирмингаме похожи во всем на тульские и даже несколько превосходят их прекрасной полировкой.

Так писал впоследствии Лев Сабакин в «Еженедельных известиях Вольного экономического общества» за 1787 год, в статье под № 90:

«Стальная работа здесь сперва на полированных стальных досках, кои посредством некоторых валов, колес и ремня через малое водяное колесо (или, при высыхании оной, лошадьми) движутся, обтирается маслом и трепелем[4], потом кладется на вырезанную для сего доску, к пустоте которой вещи точно приноравливаются, и до тех пор обеими руками, которые маслом вымазаны, трется, пока они настоящий стальной лоск совершенно получат. Скважины и фигуры после нитяным мотком, намазанным мелом, вытираются и вычищаются. Смотря по работе, такая расположена и цена. Например, бывают цепочки мужских часов от девяти пенсов до гинеи».

Бирмингам славился выделкой разной галантереи, тем, что звалось в России щепетильным товаром.

Выделывали здесь также фальшивые монеты, которые звались «бирмингамскими пуговицами».

Славился город и просто пуговицами.

В пуговичной мастерской Джемса Пикера кость точила и штамповала, вращая станки, огненная машина, бристольским механиком Иоозброу поставленная. От поршня шатун шел на простой кривошип, как на точильном станке бродячего точильщика. Дело было просто до обидного.

Сабакин долго стоял перед машиной, даже нарушая вежливость.

В следующую комнату его не пустили. Вероятно, там били монету.

В Бирмингаме били монету для малых немецких княжеств, а то и просто фальшивую, так как работа по приготовлению фальшивой монеты технически не отличается от приготовления настоящей.

Дело шло к вечеру, надо идти к господину Болтону.

Господин Метью Болтон был сыном небогатого мастера.

Лет двадцать пять тому назад в Бирмингаме работало много небольших мастерских. Старик Болтон был умен, скуп и умер в середине века, оставив весьма незначительное предприятие.

Сын его придумал новый фасон стальных пряжек. Он делал их в Бирмингаме, отправлял в Париж, и оттуда их рассылали по всему миру – как французские.

На деньги от этих пряжек построен был за каналом, на севере от Бирмингама, завод.

Болтон был человеком сильным, гибким и прочным. Он взялся за производство художественной бронзы, подделывая французские вещи, потом начал брать римские образцы, выписывая их из Италии, прямо с раскопок, и создавать копии.

Другом его был знаменитый английский керамист Веджвуд.

Веджвуд покупал антикварные вещи, подделывал эпохи и на одной своей вазе приказал оттиснуть слова: «Искусство Этрурии возрождается» – и поставить штамп: «Этрурия – Сохо».

Фальшивых монет сам Болтон не делал, считая предприятие мелким, но на фальшивомонетчиков не доносил.

Он сам сконструировал машину для битья монеты и искал для нее крупного покупателя.

На этой машине ребенок мог бить до семидесяти монет в минуту и даже девяносто, если его сильно торопить.

Но Болтону было мало этого дела – он мечтал строить машины для всего мира, он хотел крутить станки всего мира.

Был Болтон уже немолод. Высокий и несколько скошенный назад лоб его суживался напудренными кудрями парика. Глаза сидели неглубоко и смотрели жестко.