церковь и занимался благотворительностью, собственноручно раздавал нищим серебряные деньги; шиллинги для этого графский камердинер специально мыл мылом.

Верен был Семен Романович и русской кухне, и для него в Лондон присылали рыжиков и груздей, соленые огурцы и паюсную икру, но березовые дрова, которые выписывал из России один из его предшественников, князь Куракин, для Воронцова в Лондон не возили.

Всем русским припасом граф Воронцов делился со священником.

Дом свой отец Яков, однако, держал по-английски и только с русскими людьми из простых, когда они к нему приходили, разрешал себе поиграть в попа-скареда, но человека добродушного, поговорить с ними откровенно.

Отец Яков волосы носил длинные; не только на улице, но и дома подкалывал их по-модному, заплетал в косу и укладывал в шелковый чехол.

Чулки любил он щегольские – шелковые, но темных цветов, башмаки открытые, легкие, с бирмингамскими стальными пряжками. Кафтан на нем шелковый и не длинный, по колено, и не пестрый, но подобранный внимательно; как тогда говорилось – в тень лица. Кафтан расстегнут, и виден камзол – солидный, бархатный. Шея отца Якова укутана белой косынкой довольно толсто.

По жилету протянута цепочка, но не модная стальная, а толстая золотая. Цепочка вела к золотым часам с эмалью. Часы – недавний подарок графа за выписки из морских законов.

В таком наряде был отец Яков для гостей.

Обедали дома, в чистой кухне, перед камином. Во главе стола сидел сам отец Яков, по правую руку – его жена, православная англичанка, не говорящая по-русски, но твердо знающая все блюда русской кухни.

В тот день за столом было еще двое гостей. Они оба наши старые знакомые туляки – Алексей Михайлович Сурнин и Яков Леонтьев, которого по отчеству еще никто никогда не называл.

Их путь в Англию был не прост.

Пока мастерам писали паспорта и ждали они разных решений, сидя на деревянных диванах в прихожих канцелярий, навигация из Кронштадта совсем кончилась. Решено было их отправить через Ригу. Начали пересоставлять бумаги – и в Рижском заливе показалось сало.

Туляки продолжали жить у протоиерея Самборского – человека образованного. Он сообщал им первые начатки английского языка, а они между делом чинили ему дом и помогали по хозяйству.

Когда вышла резолюция отправить туляков с фельдъегерем в Гданьск, а оттуда каким ни на есть кораблем в Англию, Самборский дал тулякам письмо к Якову Смирнову.

Бурным зимним морем прибыли туляки в Англию.

Английские мастера принимали русских неохотно, но взяли сперва все же по дешевке.

В России о туляках забыли и денег им не присылали.

Так продолжалось больше года.

Отец Яков ходатайствовал за мастеров у графа Воронцова. Граф Воронцов удосужился – написал письмо к тульскому наместнику господину Кречетникову.

Прислали денег, но самую малость.

Но к этому времени туляки уже обошлись. Сурнин работал у оружейника Нока и начал получать немалые деньги. Леонтьев работал у оружейника Эгга, и на прокорм ему хватало.

Работал Леонтьев хорошо, но не постоянно, и на него были жалобы.

По всему было видно – туляки зарабатывали хорошо. Они даже приносили отцу Якову поминки за то, что он разговаривал с ними о родине и кормил их щами с бараниной и черным хлебом.

Отец Яков больше любил своего тезку Леонтьева. Леонтьев приходил с утра с подарком, что-нибудь в доме чинил, помогал по хозяйству, рассказывал о том, что случилось в городе.

Сурнин тоже не приходил с пустыми руками, но держал себя строго, почти важно.

Сегодня пришел Леонтьев с большим приносом; показал он два перстенька: один – для протоиерея Самборского, который жил в Петербурге, а другой – самому Смирнову.

Отец Яков рассматривал оба перстня, положив их на широкую белую ладонь.

Перстни отлиты из чугуна; вместо печаток вделаны в них выпуклые стекла, а под стеклом из перышек сделаны птички размером меньше чем половина ногтя на мизинце.

Одна птичка красная, другая зеленая.

Отец Яков держал перстни на ладони, показывал жене и все не мог выбрать, который перстень послать и который оставить.

– Красной птичке, – сказал он, – отец протоиерей больше обрадуется. Впрочем, он и зелень любит по своему тихому характеру.

– А вы, батюшка, не огорчайтесь, – молвил Яков, – мне так от вас нашу русскую речь слушать сладко, что сделаю я вам потом еще одну птичку в перстне, и будет у вас пара – и для вас и для матушки, а отцу Самборскому какую ни на есть пока птичку пошлите.

– Спасибо, Яков, большое спасибо! Так все же какую послать – зеленую или красную? И как у нас останется – две зеленые или две красные?

– Оставьте себе разноцветных, батюшка, а я отцу Самборскому сделаю желтенькую.

– Золотую! – вскричал поп. – Так она же будет всех красивее! Ты не смейся надо мной, тезка, я сам понимаю, что жаден, ибо ненасытно дно человеческого глаза.

– Я вам и желтенькую сделаю!

– Какой ты, парень, ласковый! Женить бы тебя.

– Забот боюсь, батюшка.

– Одному скучно, землячок.

– Правда, батюшка. Не раз я с дороги промокал, напивался я и раз, и два, и десять, засыпал каждый раз в одежде, а просыпаюсь – нет на мне сапог, и стоят они около постели чищеные. Долго я сообразить не мог, как и почему ко мне приходит такая аккуратность, а потом вижу – и штаны мои вторые наутюжены, и что надо подштопано. Это, значит, английская девка Мэри – хозяйская племянница. Девушка хорошая, дядька богатый, а она у него в кузне молотом бьет и мехи раздувает, а когда я мелкую работу работаю, то на глаза посмотрит, то на руки.

– Я боюсь, – сказал поп, – что это чревато заботами. Ты что, место потерял?

– Потерял, батюшка.

– Как же ты это так, Яков? – сказал Сурнин. – Что, прохвастал?

– И вовсе я не прохвастал, – сказал Леонтьев. – Дело было вот как…

Отец Яков приготовился слушать, зная, что Леонтьев рассказывает интересно и долго.

– Я, батюшка, – начал Яков, – привез из Тулы клинок булатный, красного железа то есть, хорошая полоса нашей работы, завернул клинок в тряпочку чистую, пошел на рынок, купил шар костяной из слонового бивня…

– Что-то далеко рассказываешь!

– Зато, батюшка, чистосердечно, – возразил туляк и продолжал: – Полоска-то у меня с рукояткой доброй. Пришел я к самому этому оружейнику Эггу, показываю саблю, он ее, конечно, покупает.

– Дорого дал?

Леонтьев засмеялся.

– В том-то и дело, что я не отдал. Взял я табуреточку, поставил на табуреточку чашку железную, дал господину Эггу в руки шар, он и посмотрел. Положил я шар в чашку, снял кафтан, засучил рукава, примерился. Англичане смеются, а я как гакну! Ударил, разрубил шар, чашку, табуретку и пол испортил! Тут, конечно, они меня на службу зовут, я ту службу беру…

– Так вот почему, Яша, ты с того места, куда я тебя поставил, ушел!

– Я от Эгга не ушел, батюшка, и все хорошо было. Эгг меня кормит, Эгг меня поит, Эгг мне кафтан подает. Иду гулять – его племянница со мной и подает мне ручку, прихожу с гулянья – уже приготовляют горячее пойло покрепче. Сам хозяин меня здешнему языку учит, вместе со мной пьет и целуется…

– Слушай, Яша, – сказал Сурнин, – ты ему секрет булата рассказал?

– Рассказал, Алеша, но невнятно. Сказал, что сам знал.

– А он тебя прогнал?

– Прогнал, Алеша… То есть не то что он меня прогнал, но сбавил он мне поденную плату вдвое, будто за племянницу. Смеется, что я его английскому дому срам принес.