– Здесь зима легкая, – ответил Сабакин, – а тебе через море ехать.
Яков мылся долго и с наслаждением. Помывшись, он завернулся в овчину и заснул.
Проснулся он веселым и порозовевшим.
– Снилась мне, Лев Фомич, Тула. Будто звонят новые колокола на церкви Николы Заречного, идут по улице мастера в суконных кафтанах и кожаных сапогах и девки красивые. На парней смотрят и смеются.
– Считай, что этот сон к добру или к диву.
– Я пойду, – сказал Яков.
– Постой, я тебе записку дам, у меня корабельщики знакомые. Уходят корабли в море с отливом. Небось уже скрипят они у берега причалами. Хорошо было бы, Яша, поехать в Россию!
– Я в Париж поеду.
– Ты хоть побрейся.
– Вот люди мученье выдумали! Но побреюсь… Хороша Франция?
– Говорят, хороша!
– Дай умоюсь, побреюсь, земляк дорогой, помолюсь и поеду во Францию. Разбегался я очень, милый человек.
В камине на углях жарилась баранина.
– Хорошо пахнет, – сказал Яков. – А хлеб ржаной еще есть?
– Есть пшеничный.
– Хорошо, – сказал Яков.
– Денег я тебе дам несколько, дальше ты сам добудешь, как доедешь. Только ты смотри не загуляй, а пуще всего не заторгуйся. Если до благополучия доберешься, Тулы не забудь, в Туле мастера нужны.
– Будто и без меня не проживут!
– Знамо, проживут и без тебя – мы без нее не проживем.
– Высоко говоришь, хозяин, и правильно. Баранина, однако, стынет.
– Живу одиноко, студенты молоды, я стар, сижу дома, читаю, точу какие ни есть колесики, а больше читаю да вспоминаю про дом.
– Ну, тороплюсь я, корабли уйдут в море с отливом.
– Ешь, Яша. Соскучишься во Франции – приезжай сюда, может, будет пора домой отсюда возвращаться.
– И есть не хочется, хозяин. Я пойду.
– Прощай. Так ты платок шерстяной возьми, зонтик зеленый, овчину поповскую. Я тебе водки налил во флягу – в море сыро.
Сабакин вышел на лестницу со свечой.
– Не оступись, Яков, здесь круто, ступени скользкие: помои носят.
– По стенке иду, – послышалось снизу. – Прощай, Лев, не зачитывайся.
– Не поскользнись, Яков, прощай. Ищи правды, не робей!
– Прощай, отец… – донеслось снизу.
Глава восемнадцатая,
Полная, круглая луна стояла над Бирмингамом, освещая холм за черным каналом. Каждый камень, каждая травинка отпечатались тенью на истоптанной земле…
На дворе усадьбы стояло странное сооружение: два ряда толстых бревен, скрепленных укосинами, на бревнах сверху вал, а к нему на корабельных блоках подвешена огромная медная труба, направленная на высокую луну. Все сооружение водружено на платформу; платформу можно поворачивать на катках.
Под трубою, которая при свете луны сверкала желто-синим блеском, был устроен балкон. На балконе стоял человек в белом парике и смотрел в тонкую трубку, которая косо пронзала бок большой трубы.
Внизу, под плодовым деревом, сам Уатт, закатав рукава белоснежной чистой рубашки, варил на углях вино с сахаром и пряностями. Около дерева стоял стол, накрытый белой скатертью. На столе сверкал хрусталь, слабо желтели лимоны и синим блеском сверкало серебро.
За столом сидели Болтон, рядом с ним Джон Вилькинсон, знаменитый фабрикант стальных изделий, одноногий красавец Веджвуд, владелец фаянсовой мастерской, и мастер Болтона Мердок. Рядом с Мердоком сидел Сабакин, гостем.
Все сидели здесь как равные, – это было заседание Лунного общества.
– Господин Сабакин, подымитесь сюда! – сказал человек в парике с высокого балкона.
– Сейчас, господин Гершель, – ответил Сабакин, легко взбегая по скрипучей лестнице.
На дне трубы, в косо поставленном зеркале, сверкала огромная, неомраченная луна. Луна была здесь, рядом, как будто более близкая, чем серебряные тарелки и веджвудский фаянс, стоявшие на столе внизу.
– Это моя луна! – сказал Гершель.
– Хороший прибор! – ответил Сабакин. – Чудесная махина! Дивно выполированное зеркало!
– Я делаю зеркала сам, – ответил Гершель. – Зеркало в четыре фута в диаметре помог мне построить добрый король Георг Третий. Мы с ним земляки – ганноверцы. Он помнит наши бесплодные поля и торфяники и помог бедному соотечественнику построить сорокафутовый телескоп.
– Через эту трубу вы открыли новую планету?
– Да, и назвал ее именем Георга.
– Высокий дар! – сказал Сабакин.
– У меня неприятности, – тихо сказал Гершель. – Во Франции называют новую планету моим именем, и добрый король обижается. А другие называют ее Ураном, продолжая список языческих богов, населяющих небо.
Сабакин улыбнулся.
– Его величеству королю придется хлопотать, – сказал он. – Корабли Англии не умеют плавать по небу, и трудно будет сохранить ваше небесное завоевание.
– Господа, спуститесь вниз! – закричал Болтон.
– Вы помните Ломоносова, господин Гершель? – спросил Сабакин.
– Вы правильно произносите мое имя, а то меня называют и Гарчелем и Герстелем, а во Франции – Горошелем. Неприятно иметь планету своего имени со спутанным адресом.
– Вы помните имя покойного академика Ломоносова? – повторил Сабакин.
– Вы поглядите, какая красивая луна! Господин Уатт заказал мне этот чудесный прибор. Я сам полировал зеркало, и моя дорогая сестра Каролина читала мне в это время книжку Стерна, полную сладкой грусти.
– В тысяча семьсот шестьдесят первом году, – сказал Сабакин так громко, что голос его был слышен во всем дворе, – в тысяча семьсот шестьдесят первом году, милостивые государи мои, члены Лунного общества, Ломоносов Михаил построил новую трубу с одним вогнутым зеркалом, поставленным к оси наклонно. Длиной труба была сорок футов. Отлито было зеркало из меди, олова и цинка, и вышел добротный зеркальный металл. Мастер Колотошин с помощниками Кирюшкой и Андрюшкой то зеркало для трубы сделали и на луну смотрели, а та труба была этой, господин Гершель, поменее, но во всем такая же. Вы могли не знать о трубе господина Ломоносова, но сообщение о ней было сделано, а труба сдана, выставлена в помещениях Российской Академии наук.
– Ломоносов! Петербург! Белые медведи, споры, зависть! – сказал Гершель и открыл рот. – Посмотрите на мои зубы, мастер, – они источены гобоем. Я играл на большой черной деревянной трубе и пускал в нее свои слюни, Я давал уроки, зарабатывал деньги и смотрел в небо только по воскресеньям. Моя бедная сестра Каролина не вышла замуж, чтобы я мог построить эту трубу. За это я увидел первым в мире седьмую планету!
– Друг мой Гершель, вы великий человек, – сказал Сабакин.
– Я тоже думаю так… Я очень трудно жил и ничему не верил. Я проколол небо там, между созвездием Возничего и Близнецами, и увидал новое светило – я принял его сперва за комету.
– Мы полировали, господин Гершель, в Петербурге колесо, делали наводные трубы и окуляры, паяли, точили. Михайло Ломоносов приготовил речь в честь Петра Третьего, родственника вашего короля. Речь
