морской док начат при Петре, в 1719 году, а кончен при его наследниках, в 1752 году.
Канал длиной в две версты и пятьдесят сажен; идет он от крайних шлюзов на версту и огорожен каменными молами.
Кончается канал большим каменным бассейном, из которого вода может быть выкачана. Тому сооружению равного в мире нет; закрывается док воротами, затворы сделаны самим Нартовым.
По сему случаю поставлены при устье дока две четырехгранные пирамиды с надписью; в надписи упоминалось имя императора Петра I и императрицы Елизаветы Петровны, а имени Нартова нет.
В тот день в каменном бассейне дока стоял корабль – большой, трехпалубный. Вода в доке убывала от крупных глотков машины. Огромный корабль с высокими мачтами был похож на ребенка, посаженного, чтобы помыть, в неглубокое корыто.
Рядом прежде стояла мельница ветряная. На нее правили корабли с моря, и махала она из Кронштадта широкими своими крыльями, как бы в гости зазывая. А сейчас стоит дом. Дому тому четырнадцать сажен росту, он издали виден; крыт уральским железом, что не ржавеет; идет из него дым и пар.
В середине машина огневая в десять сажен высоты. В ней цилиндр в размах шириной; в цилиндре годит поршень на цепях, привешен к большим бревнам и быстро качается – в минуту раз по восемь.
В том же доме котел тройной, вмазан в духовую печь, в которой огнем посредством вьюшек управлять удобно.
Идет от котла пар в цилиндр. Когда поршень поднят, наполняют паром весь цилиндр, потом пускают в цилиндр воду, и пар с холоду ежится и садится; возникает под поршнем пустота, наружный воздух вдавливает его вниз, а он за цепь бревно тащит и наперевес подымает тот поршень, что ходит в насосе, а насос сосет воду из дока.
Машину сделали англичане. Стоит она в Кронштадте скоро десять лет.
Сейчас на машину смотрят двое русских. Один – Лев Сабакин; он спокоен, руки вдоль тела держит, а голову прямо, одет чисто и не цветасто. Другой – молодой, быстрый, в пестром камзоле и зеленом кафтане, в легких пестрых штанах и русских сапогах.
Пыхтит машина. Топят ее земляным угольем, что привозят из Англии на английских кораблях; глотает машина из дока воду по сто тридцать ведер враз.
– Хороша машина, да прожорлива, – сказал младший.
– Да, господин Дмитриев, – ответил старший, – угля идет в работе несоразмерно.
– А как же вас, господин Сабакин, зовут по отчеству?
– А и не зовут. Я не из господ. Есть бояре Собакины, из них Собакина Марфа Ивану Грозному была третьей женой. Собакины тем гордятся: говорят, что они вроде как царских кровей.
– Стыда нет у людей, – сказал Дмитриев. – Так как же вас, батюшка, зовут?
– Зовут меня – господин тверской механик. Сабакиным меня зовут, а не Собакиным, как бояр. И не Иванович и не Алексеевич, – живу без «вича». Я Сабакин самый обыкновенный, из-под Старицы, что на Волге. Ну, научился по шлюзному делу, часы астрономические сделал. Про Кулибина слыхали?
– Кто же про него не слыхал!
– Так вот Иван Петрович часы мои одобряет. Смотрел еще мои часы Николай Гаврилович Курганов – тоже из простых людей, но дошел до учености. Говорит Курганов, что часы мои не хуже Гариссоновых и что нужны они весьма. А почему? В последние годы французы и англичане нашли на морях и океанах острова, по сие время прочим жителям земневодного шара совсем неизвестные, и мы, неутомимые россияне, также нашли на самом севере новые земли и множество до того неизвестных островов. Часы же мои надобны для точного определения места по солнцу.
– Большой человек Иван Петрович, только выпить любит.
– Ну что ж, живет с огорчениями… Беден, из дому унести у него вору нечего. А я живу в своем приобретенном мещанстве, со своими людьми, что тоже без «вича» ходят. Между собою, конечно, иные величаются по отчеству, а придем в магистрат – по имени. Так я уже свое отчество и не выговариваю. Так ты про махину скажи, как ее в ход пускают. Что, неужели воду ведрами носят?
– Перед пуском бак наполняют водой вручную, воду носят двадцать человек трое суток. В Барнауле у Ползунова было не так, да не переняли.
Так говорили люди у подножия машины. Балансир качался над ними, и шла по лицам людей полукруглая расщепленная тень.
Качалась, спеша, машина, сосала воду, захлебываясь и хлюпая.
Вышли двое на улицу. Тут не пахло сернистой гарью. Над головой летели утки на север.
Был вечер. Шелком лежал залив. Голубое небо сияло над головой высоко, и быстрые облака были похожи на легко взбитые купеческие подушки.
Белая ночь не давала спать людям. Кронштадт жил. По улицам ходили матросы в серых бушлатах с плисовыми воротниками, а иные и просто в зеленых шерстяных фуфайках, офицеры – в зеленых мундиpax с красными отворотами, негоцианты – в кафтанах, башмаках и чулках, купцы – в русской одежде. На галиотах, плывущих к кораблям, кто-то пел протяжную песню.
Дома Кронштадта в белой ночи стояли без теней. Черный дым поднимался столбом в небо. Там он распадался в дерево, могучее дерево вставало над Кронштадтом – дерево нового времени, дерево с огненными корнями, с дымным листом.
Глава одиннадцатая,
– Пойдем к Мартышке, – сказал Дмитриев.
Мартышка держал харчевню недалеко от храма Андрея Первозванного.
Мартышка сильно стар. Борода у него, по морской манере, на горле. Не то это борода, не то это баки. Будто и борода, будто и не борода, будто бы и мужик, а будто иноземец. На Мартышке желтые башмаки и красные чулки, желтые плисовые штаны и куртка на меху, который лет двадцать тому назад был лисьим, жилет полосатый; по жилету дорогая и самая модная стальная цепочка – английской, бирмингамской работы; ценой она была бы в золотую, да куплена с корабля, без пошлины.
– Поздновато, – сказал Мартышка. – Думаете, что коли белая ночь, так я уж и спать не должен?
– В гости пришли, Мартын Мартынович!
– Мартынович!.. Поживу и Мартышкой. А ты Мартышке деньги принес?
– Я плачу, Мартын Мартынович, – сказал Сабакин, садясь. – Будем знакомы: тверской губернский механик Лев Сабакин. В Лондон еду. Дайте мне пива для ознакомления – английское, крепкое.
– Выпейте водки, господин механик. Ночь свежа, по водке в Англии соскучитесь. Плохая у них водка. Садитесь, господин механик, я вам окошечко открою. У меня сирень во дворике.
Мартын Мартынович открыл окно; как будто дожидавшийся этого, за окном любезно запел соловей.
– Присаживайтесь, Мартын Мартынович, – сказал Сабакин, – выпьем на расставанье.
– На каком корабле изволите отъезжать?
– «Аурора».
– Корабельщик Лензеби, – говорит Мартышка, – идет с железом. Завтра, коли будет ветер, пойдете.
– А в Англии соловьи поют? – спросил Сабакин Дмитриева.
– Поют, и сладко.
– А строение теперь какое в Лондоне?
– Строение в Лондоне непорядочное – вразброд, но все больше в три жилья. Впрочем, город хороший.
– Хорош без порядку?
– Богат, хоть и дымен, город. Много в нем лавок для чистки белья. Дымен город и туманен, а неплох.
– А наша Тверь, – сказал Сабакин, – после пожара стала красавицей. Площади круглы, вокруг них дома стоят в порядке, ни малы, ни высоки, а какие надо. Красивый город! А вот Питер мне не показался, хоть и жил я в нем долго.
– Питер потишел, – сказал Мартышка. – Как вам, господин механик, приглянулась наша махина?
– Пыхтит, – ответил Сабакин. – Подумать: вот баба печет хлеб, так ведь она жар бережет, растопит
