кино на «Трех мушкетеров». Ему было страшно, потому что он в первый раз отважился пригласить Зину. Он подошел к прилавку и выпалил:

— Два на «Мушкетеров», пойдем на семь!

Зина сначала не поняла, потом рассмеялась и, возбужденная мужским вниманием, жеманно прищурила глаза:

— На «Мушкетеров» мне никак нельзя, Васенька. — И, желая сказать что-то необыкновенное, что поразило бы всех, она протянула — А хочешь, я тебя поцелую в губы?.. А ты мне лосося добудь… Ну, лосося!..

Все сперва опешили, но, предчувствуя забавную игру, закричали:

— Лосося, Васька! И целуй ее до одури!

И Семен тоже кричал:

— Лосося, Васька!

А Зинка вдруг действительно почувствовала себя королевой, она повела бровью и спросила:

— Ну как, миленький?

Васька повернулся и выбежал из буфета. В ушах звенело: «Лосося!» — но он уже трезво соображал, что над ним издеваются, что сейчас не рыбий сезон и лосось разве что приснится. Но ноги сами несли к берегу. Отвязал свою моторку, прыгнул в нее и, скорее подчиняясь желанию куда-то ехать, бежать, чем на что-то рассчитывая, рванул на остров Княжно к знаменитому на все озеро рыбаку Николаю.

Гнал на полном газу, подлетел к острову, чуть на берег не выбросился. Николай стоял у прибоя.

— Дядя Коля! Выручи — лосося надо! — крикнул он.

— Ты что, парень, лыка не вяжешь? Опохмелки у меня нет.

Они вошли в дом, сели за стол, обо всем рассказал Васька.

— Крутит баба. Ломается. Плюнь, — отрубил Николай.

Васька твердил:

— Ну и пусть крутит. А все равно целовать должна, при свидетелях говорила. Лосося только за то просила…

— Васька, угомонись!

— Эх, дядя Коль, мне все одно поцеловать ее, а там что будет…

Васька встал, пошел к выходу:

— Махну через озеро, там рыбы богаче.

Николай вытащил из-под лавки высокие резиновые сапоги, сказал:

— Чаль свою лодку. На моей едем.

Они плыли вдоль льна, и Николай пристально вглядывался в озеро, словно отыскивал какое-то место.

— Подведешь меня под статью, ведь браконьерим.

— Дядя Коль, сам сяду, помоги…

…Часа через три в доме на острове Васька плясал вокруг стола. Лосось килограмма на полтора лежал на лесенке, еще слабо шевелил жабрами.

— Сказка! — кричал Васька. — Дядя Коля! На всю жизнь…

Васька не стал ждать рассвета. Завернул лосося в полотняную тряпицу, прыгнул в лодку и опять на полном газу — в поселок. За час доплыл.

От берега до Зинкиного дома бежал стремглав, но на углу перевел дыхание и пошел медленно. Дом темнел на бледном по-рассветному небе, и густая ветка отцветшей сирени коснулась Васькиного лица. Он подошел к самому окну и стукнул тихо, три раза. Послышался шорох, и снова все замерло. Тогда он подождал еще немного — и снова стукнул, осторожно, одним пальцем. И сразу шторка откинулась, и Зинка, в одной белой рубашке, горячим ночным шепотом спросила:

— Чего тебе?

— Лосося привез…

— Утром, утром, — торопливо и чуть испуганно сказала она.

И в этот миг где-то в глубине комнаты, за Зинкиными плечами, возник голос: «Я тебе дам лосося!» Зинка захлопнула форточку и отпрянула от окна.

Васька стоял минуты две, не понимая, откуда он слышал этот голос — с неба ли, из-под земли, из зарослей сирени… И вдруг с такой щемящей болью почувствовал — из дома, из Зинкиного дома голос, и он не знал, что ему делать, разбить ли дом на щепки или самому разбить себе голову. Он прижал к себе тряпицу с лососем и снова бросился к лодке…

Васька причалил к острову, разбудил Николая и, ни слова не говоря, положил лосося на стол…

Николай хмуро оделся, сел в Васькину лодку и, лишь когда отъехали от острова, сказал: «Ну, парень», — и Васька не мог понять, что этими словами хотел сказать Николай.

Когда они причалили к берегу, Николай велел сидеть Ваське в лодке, а сам взял лосося и пошел в поселок.

Уже светало, песок потемнел от росы, и шаги были негулкими, но тяжелыми. Николай взошел на крыльцо Зинкиного дома и постучал в дверь твердо и властно. Зинка отперла дверь.

— Позови! — Он сказал это так, что Зинка нырнула в комнату, и через несколько минут вышел на крыльцо Семен.

— Ведь не любишь, — медленно сказал Николай и чуть сдавил Семеново плечо.

Семен поморщился, ничего не ответил. Зинка стояла за его спиной, бледная и непричесанная.

— Ты меня знаешь?.

Семен кивнул.

— Когда судно будет готово? — спросил Николай.

— Завтра, — сказал Семен.

— Сколько денег есть?

Семен, не переча, порылся в карманах, вытащил вместе с табачной трухой два рубля и серебряные монеты.

— На еще три. Хватит. Шагай на станцию вон той тропой, чтобы люди тебя, паразита, не видели.

…Через пять минут Семен, стукнув калиткой, пошел по дороге. Заплечный мешок спустился и бил его при каждом шаге по ногам, но он не обращал внимания и шел, втянув голову, молча.

— Лосося готовь, — сказал Николай Зине. — И вина пошарь. Мы ночью не на пуховике валялись…

— Дубина ты, — говорил он Ваське, когда они шли от берега к Зинкиному дому. — Ну кто лососем ночью в окно тычет? Перепугал девку до смерти… А теперь она чай кипятит…

И Васька шел и думал счастливо, что голос ему почудился, что действительно он дурак — так перепугать ночью! — и он обязательно попросит у Зины прощения.

Они сидели за столом, Зина разлила по стопкам и сама села, молчаливая и грустная. А потом, как-то до странности непохожая на себя, строгая, она подошла к Ваське и слозно в раздумье, без улыбки, перепутала ему рыжие волосы и снова налила по стопкам — ему и себе. Николай не обиделся — себе он мог и сам налить.

Всю жизнь проработал Евдокимыч рядовым служащим. Он сидел в большой комнате и сверял счета, а потом проверенные документы передавал в окошечко.

Когда он проработал больше двадцати лет, его стали по праздникам приглашать в президиум, и тогда руководитель учреждения называл его «наши старые кадры».

Евдокимыч привык к своей жизни, к ее однообразному ходу, но порой ему вдруг так хотелось командовать, приказывать, решать. В одно из таких мгновений взял он да и поставил свою подпись под проверенным счетом. Счет сочли недействительным, а Евдокимыч получил выговор.