Почему Саша один? Почему с ним трудно не только ей? Индивидуалист? Нет, все его планы, мысли, жизнь, каждый день — коллектив, товарищи, их театр. Он добрый — любому отдаст все, сделает все. Почему же? Товарищи для него тоже все сделают, если заболеет, например. Вступятся, если какая-нибудь неприятность. Его ценят, уважают. И все-таки один. Может быть, из-за нее? Раньше он блистал на всяких сборищах: в спорах, чтении стихов, выдумке игр, капустников — всегда впереди. Теперь его никогда никуда не вытащишь. Неужели из-за нее? Конечно, не та жена! В спорах «одни эмоции и минимум логики», не хватает призы на политических викторинах, может вдруг захохотать на весь институт, на вечерах всему предпочитает танцы. Его жена! Какие удары для непостижимого самолюбия! А ведь она еще может «кокетничать» на виду у всей мировой общественности. Хуже того: познакомиться и танцевать «неизвестно с кем» и пригласить на спектакль. Или в далекой аудитории петь с «чужими ребятами». Почему «чужие», если не со своего курса?

Неужели такое самолюбие? Даже страшно. Какая в нем путаница. Вдруг эта водка! Как ему плохо… Что же с ним делать?

Еще на знаменитом самоотчете его упрекали за фанатизм, вспыльчивость, грубость, а Джек насмешил, сказал про «агрессивное, аскетически высокомерное» отношение к окружающим, назвал Сашу Савонаролой, непримиримым, несгибаемым.

Почти четыре года назад показывали первые самостоятельные этюды. Саша легко и ловко огородил высокими кубами небольшое пространство, сбоку поставил лестницу, уходившую вверх за кулису, и ушел за кубы. «Худой — одни кости, а какой сильный», — подумала тогда Алена. (Сейчас он еще худее.)

Саша спиной показался на верху двухметровой лестницы. Стремительно, будто его сбросили, слетел на пол. Девчата ахнули. Он лежал, не шевелясь, и Алене на мгновение стало страшно, что это не по этюду, а в самом деле он упал и расшибся. Но Саша поднялся. Встал быстро, ничего не изображал, а было видно, как ему трудно, больно двигаться. Незаметно отер плечом щеку и угол рта, из которого, казалось, текла кровь. Заложил руки назад, выпрямился, поднял голову, дерзко посмотрел вверх, куда уходила лестница, точно сказал врагам: «А я отлично себя чувствую!» Постоял, очевидно дождался, пока вверху закрылась дверь. Перемогаясь, хромая, подошел к стене и начал негромко постукивать в разных местах. Сосредоточенно прислушивался, ждал ответа, проверял — не следят ли за ним сверху. Вдруг его глаза вспыхнули — из-за стены ответили! Он принялся торопливо выстукивать что-то. Потом, чуть шевеля губами, выслушал ответ. И внезапно ослаб. Долго, осторожно укладывал расшибленные ногу и руку, вытянулся на полу, закрыл глаза.

Товарищи долго молчали, потом закричали, обсуждали жарко, много спорили. Все уже тогда ощутили талант и жутковатую «несгибаемую» силу Саши. Алена от восторга простила ему все, даже «манную кашу».

Очень изменился он с тех пор. Тузенбах — роль совсем «поперек данных» и долго не давалась ему, сейчас он чудесный, нежный, деликатный… В сущности, неудач у Саши не было. В «20 лет спустя» он и Олег всех побили. Теперь мечтает ставить и сам играть Егора Булычова. И все у него выйдет, если… Почему, откуда эта его беззащитность?

Ох, как мутит! Кажется, ничего не съела такого… А-а-а! Да. Всё.

Алена заметалась в тесной кухне: «Саша так хотел!.. И это отнять у него? А Глеб? А я? А как же? А?..»

— Лучше всего, если б я умерла, — сказала она вслух. — Нет, я не хочу. Тогда что? Что наделала! Как могла?! Так что же, что сейчас?!.

Уснула Алена под утро. Увидела сына. Светловолосого, кудрявого, с искрой в серых глазах.

Перекурим? Потом еще разок… Валерий пристроился на верхней ступеньке лестницы, ведущей в комнату Ларисы, вынул папиросы. Прижатая под мышкой тетрадка с ролью выскользнула, упала на пол. Он спрыгнул, проворно сел на тетрадь. Алена рассмеялась. Не вставая с пола, Валерий закурил.

— Что-то уже не хочу завалиться с ней. — Обнял колени, не спеша выдохнул дым, веселым глазом посмотрел на Алену. — Немного начинает получаться, да? Покажем… нет, только Агнии! Да?

— Пожалуй.

Алена прилегла на длинном кубе-диване в комнате Огудаловых, оперлась на локоть. Совсем уже хорошо себя чувствовала, а последние дни подвел грипп. Валерий сидит против окна, ей хорошо его видно. Поспустил жиру за этот месяц невылазной работы. Но чем-то он не прежний, времен «Трех сестер». И дружба у них другая. Теперь Алена чувствует себя старшей, хотя ему уже двадцать пять. Ровесник Саше. Но и к Саше теперь ей легко относиться, как к младшему.

— Ты сегодня, особенно в конце сцены, понравился мне.

— А ты вообще можешь завтра играть Ларису. Вообще ты какая-то скачкообразная. Последнее время — лирическая… вроде Сикстинской мадонны. Как говорят: божьей милостью. Дуня твоя тоже скоро…

Алена перебила:

— Работает ДОВеВе?

Оба расхохотались. В начале семестра Олег дежурил по спектаклю «20 лет…». На следующий день отчитывался перед Анной Григорьевной, хвалил чуть ли не всех — действительно спектакль шел удачно. Потом все дружно принялись хвалить Олега за выдержку и такт на дежурстве и, главное, за роль «Налево». Вдруг Рудный на полном серьезе сказал: «Друзья! Организуем Добровольное общество взаимного восхваления — ДОВеВе! Я не шучу — поднимают же тонус эти хвалы — чуете? Мы сейчас горы своротить можем».

— Нет же, Ленка, не для поднятия духа я… — Валерий стряхнул пепел на листок бумаги перед собой. — Ты ухватила такое… Не могу определить, но даже в паратовской шкуре мне жутковато. «Где сердце? — Закинуто в омут».

— Есть поговорка: «Горит солома — валит дым, сгорает сердце — кто увидит?»

— О-о-о, Ленка! Это… это сильнее даже Блока. «Сгорает сердце». И совершенно без дыма. Здорово! — Валерий водил пальцем по листку, что-то рисуя пеплом. — Я ночью прочитал еще раз «Бесприданницу». Она совершенно безжалостна с Карандышевым.

— Так ведь… «сгорает сердце». Она даже хочет смерти. Еще в первом акте — помнишь? — у обрыва. Боль такая, что уже нельзя терпеть. Уже ничего, никого человек не видит. Сгорает же сердце. А ты? Почему так жесток с Зишкой?

Валерий вскочил.

— Жесток? Я должен был сказать ей.

— Нельзя бережнее?

— Она же ни черта не понимает! — Он стучал кулаком себе по лбу. — Апеллировала к моим родителям — представляешь? Отец считает ее идеалом жены. Жесток! — Голос задеревенел, пропала бархатистость. — Видеть ее не могу! Она не моя женщина, не манит, не радует меня. В ней нет достоинства человеческого, женского. Не хочу говорить плохого. — Валерий сильно затянулся, дым заволок лицо. Он разогнал его рукой.

Во всем он удивительно податлив, а только зайдет речь о Зинке или об отце… Алена поднялась,