Он мягко взял ее за талию, наклонился. — «Как пропах табаком!» — Она отшатнулась, сказала раздраженно:

— Меня мутит уже… от голода.

Он отпустил ее, стремительно вышел. Молча возились с завтраком. Вернулась бабка-хозяйка, пошли расспросы, разговоры — день закрутился.

Прошла уже неделя. Дни, слава богу, заняты беспросветно — даже некогда комнату убрать, постирать. И каждый день Алена готовится к ночному разговору, каждый день решает единственное необходимое: «Не будем ссориться. Ты ни в чем не виноват. Я больше не люблю тебя», — надо сказать спокойно. А когда приходит время спокойно сказать это необходимое, она ощущает Сашину беззащитность, одиночество. И под ложечкой жжет нестерпимо. И вспыхивает бешеная, приглушенная схватка — бессмысленные упреки, допросы, требования и в злобе вырывается: «Все равно уйду! Не люблю тебя!» И эти слова как убийство. И надо отдать все, собственную жизнь, лишь бы… И Алена отдает все. И сама мертвеет, ненавидит его и себя. Ненавидит с каждым днем сильнее. И уже не смеет разговаривать с Глебом, как в Забельске в лесу…

Серые взлохмаченные кошки скачут на обочину, мелькают грязные кучи снега, лужи, крутятся, крутятся, крутятся колеса. Кружится голова, и даже мутит слегка.

Надо кончать. Нельзя дальше… Нельзя ненавидеть, нельзя мертветь от прикосновения и терпеть. Это подло. Хватило бы сил выдержать бы эту боль, не поддаться жалости. Вот уже начинает жечь, мутить… Преследует любимый Сашкин Тютчев:

Там, на Телецком озере, «среди громов, среди огней, среди клокочущих страстей» Саша без конца читал ей стихи. Тогда «Самоубийство» звучало только для контраста, побеждала «Любовь».

Мечутся мысли. Крутятся колеса, бежит дорога, кружится голова — нехорошо. Алена отвернулась от окна.

Валерий — один. Никто не сел с ним рядом. Как подъехать к нему? Бывало, репетировали «Три сестры», вместе думали, мучились, спорили… Что сказать, как начать с этим неприступным гражданином? Рудный поглощен разговором с Олегом, вскинулся, когда Алена перешагнула через его ноги:

— Куда?

— К Валерию.

Саша на заднем сиденье что-то обсуждает с Глашей, но Алена чувствует, как он, не глядя, следит за ней. Валерий искоса посмотрел, не очень охотно подвинулся:

— Может быть, хочешь к окну?

— Наоборот. — «Ну, что ему сказать? Совсем заклинило».

— Хорька (так звала его Алена во времена поисков любви Маши и Вершинина), Хорька, поработай со мной «Бесприданницу». Возьмем сцены… да хоть одну сцену из второго акта.

Он не то улыбнулся, не то скривился:

— Что-то нет аппетита.

— Пойми: надо мне! И тебе ведь придется когда-нибудь Паратова!.. А мне так надо… и так сил нет, как хочется.

— Ай, Ленка! Лишнее время, что ли, завелось?

— Ровно никакого! Но если очень надо или очень хочется…

— А если не надо и не хочется?

— Ты разве меняешь профессию?

— Про-фессию — нет, а про-филь — возможно. — Из-под приспущенных ресниц — тускло- иронический взгляд, лицо обрюзгшее, как после сна, — противный и чужой.

— Колбаса. Чью начинку носишь?

— Наконец, слава аллаху, собственную.

Откуда у него злость, просто как у Жилина?

— Жить мелкими удовольствиями — это не твое.

Валерий так же искоса смотрел из-под приспущенных ресниц:

— Вот и заполним вакуум работой. Пустота, когда сам дерьмо, и все плохо, и перспективу теряешь, и…

— Какая у нас перспектива? — Валерий хмыкнул и пожал плечами.

— Ах, атомная бомба! Свежо и оригинально! А если сейчас под нами мост провалится? Или водитель рванет на красный свет? Прыгай скорей из автобуса!

Валерий усмехнулся, обнял Алену за плечи:

— «Есть времена, есть дни, когда…»

— Ты не влюблен! Не ври! — отмахнулась Алена. — Еще на первом курсе — помнишь? — мы рвались к «Бесприданнице». Найдем время, — она вдруг ощутила, как ей и в самом деле нужна, необходима эта работа. — Каждый день в репетициях щели — домой не уйти, болтаемся, как идиоты… Мне очень нужно, Хорька. Может быть, и Дуня моя сдвинется.

— Да уже сдвинулась.

— Случайно. Неужели не видишь, как я… Ведь знаешь, как помогает работа. Новая, желанная… — случайно вырвалось слово Глеба. «Где он? Если б вдруг чудо — и прилетел бы…» — Хорька, понимаешь… прошу тебя!

— Ну, ради бога, пожалуйста!

«Снизошел! Плюнуть бы, послать к черту…» Алена прижала руки к груди, склонила голову, сказала сладким голосом:

— Благодарю за великую милость. Разрешите завтра приступить?

Валерий принял игру:

— Разрешаю. — Глаза у него совсем открылись.

Важно начать, завтра же начать — пока еще Рудный возьмется за оперетту! А сегодня надо собрать все силы и сказать необходимое спокойно.

— У тебя есть пьеса?

Автобус шел уже по городу, то и дело останавливался у светофоров, тормозил в гуще машин, и каждый раз Алена ощущала муть в голове и под ложечкой.

— Ну, я приехал, Лариса Дмитриевна, — сказал Валерий шутя, уже играя Паратова.

Алена пропустила его к кабине водителя:

— Я выйду с вами. Голова болит. Вы проводите меня, Сергей Сергеич? — Помахала рукой остающимся: — Я пройдусь с Валерием.

Лицо Саши невозмутимо — все знают, почему она уходит с Валерием, значит его самолюбию не больно.

В сыром талом воздухе ледяные струйки — февральская оттепель уже пахнет весной.

— Какие здесь длинные, капризные вёсны. Тает, мерзнет, тает, мерзнег… И даже в мае — вдруг снег.

— Ты крымское растение, а я… — Валерий взял ее под руку, как во времена «Трех сестер». — Пусть