Олег отвел глаза:

— Да тут… по маминому поручению… Недалеко.

Неужели появилась у него девушка? Ну и хорошо. Пора, взрослый, красивый — хорошо!

— А я — на кружок. Сегодня прогон двух актов. Ты невозможно похож стал на Александра Андреича. И вообще ужасно поумнел.

Олег молча поддержал ее у обледенелой выбоины тротуара. Давно ли было так легко с ним болтать, спорить, ссориться, через минуту начисто забывать о ссорах?.. Сейчас ни ссоры, ни близости. Алене стало одиноко до слез.

— Почему ты чужой?

— Я? Это ты на всех наплевала. Запуталась в семейном счастье… Вообще потеряла индивидуальность. Если я когда-нибудь женюсь и моя жена вот так облиняет… Где «буйство глаз и половодье чувств?» — Он взял ее за локоть. — Каждый человек в жизни и особенно в работе должен сохранять свой суверенитет и уважать чужой. Не согласна? — Олег заглянул в лицо, тряхнул ее руку.

До вчерашнего спектакля она бы яростно заспорила или прогнала бы его, не стала слушать. Сейчас ни сил, ни слов, в ушах — голос Глеба (он здесь!). Запуталась. Что? Запуталась в семейном счастье? Уткнулась в свое? Нет, только не разреветься!

— Я просто думаю о другом. В кружке прогон двух актов. Спасибо, что проводил.

Олег пожал плечами, чмокнул ее в лоб и стал подсаживать в автобус.

Разговор о «Снежной королеве» подошел к концу. Анна Григорьевна откинулась на спинку кресла. Саша еще что-то записывал в клеенчатую тетрадь. На верхнюю часть его лица падала тень абажура, рот и подбородок, ярко высвеченные, казались тяжелее и еще упрямее.

Умный, талантливый, хороший парень. А любовь ревнивая, жадная, деспотичная, как стихийное бедствие для обоих. Как сложился такой характер? С какой стороны подступиться к нему? Мучается, похудел, пожелтел, а как его повернуть?

— Я вас задерживаю? Я сейчас, Анна Григорьевна.

— Нет. Нам нужно еще поговорить о Лене.

У Саши дрогнули веки, он выпрямился, опустил взгляд, лицо застыло.

— Лена — актриса редкого дарования, редкой индивидуальности. На нас ответственность не только за близкого человека, а еще за большой талант.

Тревожно сверкнули «черные огни», и Саша опустил взгляд.

— Она впечатлительна до крайности, нежная, даже хрупкая. Это всё — черты таланта, и с ними надо считаться. Как бы мы с вами ни старались, легко она не проживет. А человеку так нужна радость!

Саша молчал, смотрел вниз, крутил в длинных пальцах «вечную ручку». Замершее лицо в тени абажура казалось спящим, только сон ему виделся неспокойный. Как он не понимает: самая гибкая пружина сжимается до поры, а уж выпрямится — тогда держись!..

— Вы, конечно, знаете: Алена из той категории людей, которые очень склонны себя уничтожать и особенно нуждаются в поддержке, в доверии. Если хотите, даже в восхищении окружающих.

Саша крутил ручку, по худым щекам метались желваки.

— Вы думаете, что и так слишком много вокруг нее фимиама и восторгов? Так ведь она же верит не кому-нибудь, а вам. Нельзя только требовать, Саша. Каждый нуждается в похвале, в доверии. Я очень себя виню в ее неудаче — проглядела, когда, как, отчего она потеряла уверенность. Надо ее успокоить. Лучше всего это можете сделать вы. — «Что он молчит, как немой, и не смотрит? Дикий характер». — Саша, я ведь не лекцию читаю. Не хотите разговаривать — скажите.

Он сжал рукой виски, прикрывая глаза.

— Не знаю, Анна Григорьевна. Не знаю, что вам… Не знаю. Раньше было… Сам не понимаю ничего. — Он крепче сжал виски, лоб вздулся поперечными складками.

— Саша, я беспокоюсь о вас обоих, о вас вместе. Вы мне дороги так же, как Лена. Любыми словами, как выйдет, скажите, что вас мучает?

Он опустил руку, — безнадежно больные так смотрят на врачей, поманивших выздоровлением:

— Вам кажется — с ней легко?

— Нет, не кажется. Но кажется, что вы неверно относитесь ко многим ее чертам и поступкам. — «Ни за что не поверит, что крестьянская домостроевщина, самолюбивая мужская ревность путают его — комсомольца пятидесятых годов». — Мы, Саша, первооткрыватели во всем. Много прекрасного в человеческих отношениях, что расцветало при Ленине, смято годами культа. Приходится восстанавливать. Труднее, чем разрушенные города. А семью надо строить без тени культа мужчины.

Саша встрепенулся:

— Алена домашней требухой не загружена.

— Знаю и ценю. Но есть вещи посложнее, поглубже. Мы отлично понимаем теоретически, что каждый прежде всего должен работать над самим собой. А на практике почему-то рьяно заботимся о перевоспитании соседа. И в семье: не так стараемся сами подстроиться к характеру, вкусам, особенностям близкого человека, как стремимся его всячески обкорнать, вытянуть — словом, уложить на прокрустово ложе своего идеала. И получается не сотрудничество двух людей, а непрестанная борьба. Ну, а уж в борьбе-то всякое бывает.

— И к недостаткам — подстраиваться?

— Да. Недостатки — не пороки. Пороков я у Алены не вижу. — «Поймет он хоть что-нибудь? Или самолюбие и упрямство забивают ум?» — Вы знаете, Саша, если б вдруг Алена стала делать только то, что вы считаете правильным, и ничего неправильного — она бы вам вовсе разонравилась.

Улыбка скорежила его застывшие губы.

— Значит, вы считаете, что виноват один я?

— В чем она виновата, ей будет сказано.

Саша улыбнулся свободнее.

— Она невозможно легкомысленна и… эгоистична…

— Ошибочный диагноз! — Анна Григорьевна рассмеялась. — И эгоизм и легкомыслие в пределах нормы. Она веселая, общительная — и слава богу! Горе придет, его звать не надо. Терпимость и доверие — вот что вам необходимо. Надо уметь прощать, Саша. И насчет эгоизма — присмотритесь к себе. Идемте чай пить — Анюта уже гремит посудой. Не спорьте — успеете. Стакан крепкого чая и кусок пирога…

Еще дорогой Алена приготовила бодренькие слова:

— Спектакль прошел хорошо. Только я — отвратительно. И с этим вопросом — все! Сцена обставлена? Давайте репетировать. — Но трещинка в голосе выдала наигрыш.

«Ой, опять „роняю авторитет“! Еще не хватает зареветь…» Она ткнулась лицом в плечо Натальи Викентьевны, постаралась засмеяться. Женщина матерински погладила ее по голове.

— Вы всегда себя ругаете.

— Направитесь.

— Придем — посмотрим.

— Нас учите не раскисать, говорите — у всех бывают неудачи!

Все хорошие, все так хорошо смотрят — будто теплые волны поднимают: уходит дрожь, напряжение, и уже хочется смеяться. И черт с ним, с авторитетом!

— Ну, значит, не раскисать! Давайте-ка: Ипполит, Феона — места!

Петя-Петух — длинный, нескладный «философ», чудо доброты и на редкость веселое существо — берет под руку Тасю, маленькую кубышку крановщицу, оба, пританцовывая, идут на сцену.

Ничего, можно завтра позвонить Глебу. И капли плохого в этом нет. Дружили так крепко. Почему нельзя ни с кем дружить? Почему Сашка хочет, чтоб все жили, как он? Каждый должен сохранять суверенитет — прав Олег, и не надо…

— А у Яши никаких новостей? — спрашивает Наталья Викентьевна, и все поворачиваются к Алене.

— Нет пока. Комиссия по обследованию института работает. Но пока — ничего.

— А настроение?