смотрите же под ноги! Нет, стойте. Взгляните-ка!

Солнце на минуту прорвалось сквозь тучи, переплетение черно-белых ветвей, как вышивка, засверкало на сером небе.

— Люблю солнце зимой. Сколько его в Сибири!.. Буду приезжать на постановки в ваш Алтайский молодежный за солнцем. Дальше не пойду — некогда. Еще одно только. Скажем образно: берегите огонь своей жизни. Вы весьма пылкое, неуравновешенное создание. На ногах даже нетвердо стоите. Это не правило, конечно, однако… То, что не исчерпано до дна, живет в душе богатством человека и актера. А что исчерпано — исчерпано. Иногда оставляет дурной осадок. Гасит этот самый огонь нашей жизни… В каком ухе звенит?

— В левом.

— Ну, смотрите, если не исполнится! — У Рудного помолодели глаза. — Бегу: свидание с дочкой — опоздание не прощается! Дуню вы еще сыграете так, что небу жарко… — Уже на ходу помахал рукой.

Все старались ободрить ее.

Только Сашка… Вчера после спектакля хотелось умереть, заболеть, чтоб хоть месяц проваляться без сознания. Он всю дорогу молчал, заботливо вел под руку, а только вошли в свою комнату:

— Ты все-таки сама виновата — Дуня-то…

— Оставь меня! — крикнула Алена.

— Тише! Спят за стеной дети, старуха… — Это значило: «Ты опять ни о ком не думаешь, эгоистка».

Алена сцепила руки, крепко зажмурила глаза.

— Молчи.

— Ну, знаешь!.. Вот это тебе и мешает…

— Замолчи, или я уйду! — Душили уже не рыдания, а злость.

— Что?!.

Не так хотелось уйти, как сделать ему больно.

— Уйду к девчонкам.

Сашка вздрогнул, выпрямился, лицо почернело, глаза ненавидели ее:

— От мужа уходят раз и навсегда.

Будто разъяренные муравьи заметались в голове, жалили, жгли.

— И не собираюсь возвращаться! — Алена рванула брошенную на кровать косынку, кинулась к двери.

— Не сходи с ума!

Сашка сзади притиснул ее локти к телу, обхватил, поднял Алену, будто куклу, и переставил дальше от двери, загораживая собой узкий проход между кроватями.

— Пусти… — Если бы она могла от него вырваться. Дышать нельзя в таком злом воздухе. — Пусти!

— Перестань. Так нельзя…

— Пусти меня.

— Подожди до утра. Мы оба сейчас… Ведь не поправишь.

— Не поправишь!

Алена отбивалась, но руки у него железные. Назло говорила невесть что:

— Из-за тебя завалила Дуню! Все равно я очень талантливая! Понимаешь: очень, очень! Сам эгоист, не любишь, хочешь сделать из меня курицу! Не дамся! Ни за что! Я талантливая.

Потом растаяла в его горячей нежности. И от всего этого мутно. Нехорошо.

Алена нетерпеливо рвала гребнем спутанные волосы. Ничего не поправишь. Как страшно! Неужели никогда больше не быть крепкой, смелой, умной, талантливой?.. Никогда. Завалила Дуню. Завалила, и что делать? Что? Завтра опять «20 лет спустя». Опять стараться — и не мочь, будто стиснута, и не вздохнуть, и в голове каша, и такой нападает страх… Успокоиться. Как? Если страшнее, чем было на первом курсе? Хоть один бы спектакль без Сашки! Но даже если он заболеет, отменят: Колю-то играть некому.

С какими глазами показаться в кружке? Сразу спросят: «Как премьера?» Ведь не соврешь… Не пойти, позвонить — заболела. Стыдно. Ой, до чего же стала скучная, глаза, как у дохлой рыбы, мажь губы или не мажь — уродина, кислая! А!.. Плевать на все — под гримом красивая. Нет, как Сашка умеет обидеть: «Думаешь, красотка, так можно играть неведомо что?» Не хочу терпеть, не хочу быть хуже всех, не хочу… Ничего не хочу! Как завтра играть?

Ф-фу, холодно! Не мороз, а какая-то мозглятина. Женька придумал словечко: «Измразь» — ползет, пробирает до души. Тошно толкаться в автобусе — пройти до следующей остановки, что ли? Не хочу больше так. Что ни сделаю, плохо! Красная кофточка для встречи с участниками гражданской войны — безвкусица! Отвечать на шутки чужого дядьки в автобусе — недостойно. На собрании выступила — глупо. Засмеялась на лекции — распущенность. В кружке не сумела себя поставить. А уж на репетициях — все ужасно. Не хочу больше. Разве может человек жить, если никому от него ничего хорошего? Тогда ничего не хочется, тогда… мутная скука. Не хочу. Не могу. Не буду. Говорит: «Талантливая, талантливая», — а относится, как к самой распропащей бездари.

После ссоры ночью и сегодня был нежный, деликатный. Ведь иногда такой добрый… А потом опять бешеный. И никак не узнаешь, с чего взбесится. И вечно одно и то же: «Легкомысленная эгоистка». Это, конечно, правда, только не потому не выходит Дуня. Я люблю всех ребят и стараюсь им сделать лучше. Нет, как же завтра играть?

Из будки телефона-автомата вышел высокий моряк и остановился, решая, куда идти.

Алена стремительно, будто боясь опоздать, пролетела мимо него в будку, зачерпнула в кармане горсть мелочи, выбрала пятнадцать копеек. Сердце забилось у самого горла. Как давно, почти год! Все равно — не забыть эти цифры во всю жизнь. Зачем набрала? Низкие медленные гудки — вешай трубку, Елена, — все!

— Вас слушают.

Не может быть!..

— Это я. Глебка, родной…

Ее не могли слышать — она не нажала кнопку. В трубке раздалось громче незабытое: вас слушают.

— Глебка, хороший, родной, это я.

— Телефон у вас испорчен, что ли. — Глеб дунул. — Вас слушают. — Подождал и повесил трубку.

Он здесь. Давно? Надолго? Как чудо! А если совсем? Может быть, они встретятся на улице?.. Редко теперь она ходит одна. Может быть, он уже видел ее из машины? Ну и что? Она не нужна ему. Ему не нужна и никому не нужна, самой себе не нужна…

— Девушка, мечтать можно без телефона, на вольном просторе, — сердито сказал мужчина, приоткрыв дверь будки.

— Я жду! — огрызнулась Алена. Заметила, что у нее мокрое лицо, крепче прижала трубку — в ухо втыкались писклявые гудочки, незаметно обтерла варежкой щеки. Потом сказала громко: — Спасибо. А когда она будет дома? Спасибо. — И вышла.

Она вглядывалась в прохожих, искала в вечерней толкучке улицы… Дура, он же сидит у себя в институте. Он здесь. «Я всегда тебе друг… Вспоминай обо мне, пожалуйста, весело». Позвонить ему завтра: «Как ты живешь, Глеб? Я часто думаю о тебе. Я соскучилась. Ты не хочешь видеть меня? Мы ведь друзья. А у меня полный завал с Дуней. Приходи на спектакль, я очень хочу…» Дура! Почему не сказала этого сейчас, сегодня? И завтра бы уже увидела его… Сашка? С ума сойдет. Нет, я все-таки могу… А Сашка?

Ей загородил дорогу высокий человек в драповом пальто, в серой каракулевой шапке.

— Олег! Напугал. Я не узнала. Такой роскошный дядя! Откуда это? — Говорила, чтоб не молчать, так же механически погладила мягкий лацкан пальто.

— Идешь — никого не видишь и вообще никого не видишь. Уже месяц хожу в этом. Папка подарил к рождению. Ты тогда не соизволила.

Алена не была на рождении Олега — сочинила грипп, чтобы не ссориться с Сашкой.

— Да, болела! Проводи до остановки. Ты куда?