Ещё за ужином Алёна удивлялась, до чего уверенно и ловко действует её сосед единственной рукой. Но легкость, с какой Найдёнов управлялся со своим «Москвичом», просто поразила её.

— Неэкономно господь бог сконструировал человека: зачем-то лишние руки приделаны, — будто прочитав Алёнины мысли, сказал Найдёнов и добавил: — По плохой дороге я бы, конечно, не рискнул вас везти, а по этой можно.

Дорога действительно была отличная, по сторонам рядками стояли невысокие тополя. Через несколько минут впереди заиграли огни.

— Вон уже видна и наша «Радуга». — Найдёнов неожиданно остановил машину, обошел её и открыл дверцу Алёне. — Посмотрите пшеничку.

Она хотела ответить, что ничего не понимает в хлебах, но загляделась на залитое лунным светом поле. Словно затихающее море внезапно застыло, так и сохранив легкую неровность волн. Только тёмное небо не отражалось в этом море, не сверкала на нём ослепительная лунная дорожка. Оно ровно отбрасывало матовый, чуть голубоватый свет, уходя вдаль, постепенно темнело и где-то там соединялось с ночным небом. Ближе на шелковистой бледной голубизне проступали тонкие, как чёрная паутина, причудливые переплетения теней от колосьев, а ещё ближе колосья уже не сливались в шелковистое море, невысокая, но сильная пшеница будто дремала, чуть склонив налившиеся, отяжелевшие колосья.

— Красиво, — с едва уловимым нетерпением сказал Найдёнов. — А вы видели, как льется потоком чистое зерно?

— Красиво! — тихо ответила Алёна, думая о своем. — Почему художники не пишут поля при лунном свете? Голубая пшеница. — разве это не красота? — И, ощутив, что спутник ждет другого ответа, сказала: — Хороший у вас хлеб.

— Через пять дней уборку начнём. Только бы не зарядили дожди. В нашем деле каждый день на счету. Вырастить добрый хлеб — полдела. Убрать и вывезти до последнего зерна — тогда полный порядок.

Алёна следила за его подвижным лицом: по интонации было не разобрать, смеётся он по своей обычной манере или всерьёз говорит, а по глазам виднее. Интересно бы сыграть такого человека. Сашка мог бы, пожалуй.

— Верхнеполянцы потеряли авторитет и народ разогнали не только из-за пренебрежения к людям, к их быту. — Найдёнов легко, как по струнам, провел по ряду колосьев и прислушался к тонкому, чуть звенящему шуршанию. — Музыка, верно?

Алёна кивнула. Он, неторопливо и удивительно точно действуя единственной рукой, стал закуривать.

— Урожай в прошлом году получился баснословный, и не наша в том заслуга, природа — целина да влага — в меру сработала. А вот уборка да вывозка зерна — это уж люди решали. В Верхней Поляне погубили столько зерна! — сказал Найдёнов зло. — Повесить на всеобщее обозрение. Уборку гнали для «показателей» — столько-то гектаров! В бешеной спешке теряли зерно, рассыпали безжалостно на дорогах, а сколько хлеба у них сгнило, «сгорело» — вспомнишь, так оторопь берет. Разве людям не обидно? Подняли десятки тысяч гектаров целины, сеяли, убирали под дождями, ночей недосыпали — и для чего? Бросить на ветер человеческий труд! Белка может вертеть колесо без цели, а человек… Можно терпеть и неустройство, и всякие другие беды ради большой, доброй цели, но по чьей-то лени, разгильдяйству, карьеризму…

Найдёнов слегка прикрыл глаза.

«А что, если он живёт с глубокой душевной болью, и вот эти глаза, эти колючие остроты — всё для маскировки?» — подумалось Алёне.

— Нельзя обманывать людей. Обещать исправную технику, а дать расхлябанные чудища. Обещать квартиры — и оставить на зиму в продувных бараках. Нельзя обманывать и выкручиваться. Этих Верхних Полян ещё достаточно в нашей жизни. А человеку нужен осмысленный труд. Когда он теряет веру… — глаза его открылись. — Вот наш Никон Разлука… Э! Такого на сцене сыграть бы. Только не написать и не сыграть. Пуд соли надо съесть, чтоб его понять.

Но сам Найдёнов казался Алёне интереснее.

Он сильно затянулся сигаретой и, выпустив струйку дыма в сторону, посмотрел ей в глаза.

— Вот — руку на сердце — Разлука вам не очень понравился? Я и говорю: пуд соли, а у нас с ним больше съедено… Поедем в «Радугу», — оборвал он себя и пошёл к машине.

Найдёнов долго ещё возил её по полям, называл сорта пшеницы, объяснял особенности каждого сорта и по-детски обрадовался, что она запомнила латинские названия, научилась отличать «альбидум» от «мильтурум» и «гордейформе» — рослой красавицы с пышным длинноостым колосом.

— Народ за изящество зовет её «гордая форма». Это экспериментальное поле. — Найдёнов плавно повел рукой, как бы подчеркивая движением особенную стройность пшеницы. — Э-э, хороша выросла! — смачно покрякивая на этом «э», воскликнул он. — Идет на высшие сорта муки, очень ценная твердая пшеница — одним словом, «гордая форма».

Потом, уже почти требуя, чтобы Алёна поняла и запомнила, словно завтра ей самой предстояло заниматься севом, он объяснил, как удалось им при нынешней засухе получить виды на хороший урожай. С особой горячностью рассказывал, почему за всю посевную не случилось ни одной аварии, ни одной серьёзной поломки машин — словом, ни одной задержки.

Алёна слушала, не пропуская ни слова, её интересовало не то, что он говорил, а как он говорил.

— А вы видели когда-нибудь бескрайнее поле, усыпанное изумрудами? — на миг повернувшись к Алёне, спросил Найдёнов. — Приезжайте-ка ранней весной. Степь наша не скупа на урожай, она только требовательна к земледельцу.

Они уже приближались к посёлку, миновали густой берёзовый колок с искрами на стволах от лунного света и поднялись по пологому склону.

Такие же, как в Дееве, кирпичные и сборные дома под шиферными крышами выстроились в три продольные и три поперечные улочки. Посверкивая листьями, стояли прозрачные молоденькие тополя, кустарник отделял проезжую часть улиц от пешеходной. Как и в Дееве, возле каждого дома был палисадник с цветником.

— Разрастётся всё — будет как в Дееве, — опять, словно отвечая на мысли Алёны, заговорил Найдёнов. — Только в прошлом году посажено, а кое-что и этой весной.

Аккуратно ведя машину по безлюдным улочкам ночного посёлка, он принялся рассказывать Алёне, как выбиралось место для жилья: чтобы вода была близко, а грунт не задерживал влагу, чтобы не гуляли по склону холодные ветры.

— В общем, знаете, это строительство и благоустройство до того морочное дело… — будто устыдясь своей увлечённости, Найдёнов снова перешел на привычный иронический тон. — Мало того, что мозги пухнут, так мы ещё перессорились со всеми: строители из края, дорожники — все нас костерили. Всё построили сами, и дороги ремонтируем сами. Сначала квалифицированных строителей оказалось у нас только двое, а сейчас почти все стали строителями. Вот кончим уборку, водопровод начнём, клуб надо достроить, — он указал на кирпичные стены, выросшие до половины второго этажа. — Пока кино крутим в столовой. Эх, жаль, люди спят. Я бы вам квартирки показал! Ванны, конечно, ещё не поставлены, но водопровод осилим, тогда догоним Деево. Канализацию, центральную котельную… Да! Паровое отопление, а там и газ… — Он нарочито тяжело и длинно вздохнул: — Как поэтично! Путь к поэзии лежит, извините, через канализацию.

— Да вам же нравятся и стройка и благоустройство!

Найдёнов мельком глянул на неё.

— Эх, артистка! — поддразнил он довольно сердито и спросил в упор: — Надо или не надо, чтобы люди жили как люди? Вот отсюда и «нравится», пропади оно пропадом! Я же вам сказал: путь к поэзии — через канализацию!

Они объехали вокруг заложенного прошлой осенью молодого фруктового сада, затем Найдёнов показал столовую, баню, место будущей больницы и школы.

— Школа — стройка не срочная. Народ в большинстве молодой, школьников пока маловато.

И опять Алёна услышала в спокойных, деловых словах спрятанную боль. Она попробовала продолжить разговор:

— Да, удивительно тут мало ребятишек. Одни холостяки на целину приехали?