Все умерли: Татьяна и Наташа,Людмила, Анна, Бэла и Рэнэ…Кого любить мне, если не умеюИх отыскать среди живущих ныне?О нет: я не ищу Прекрасной Дамы, –Не знал бы я, что делать мне с Марией,Себе земную я хочу подругу,Покорную и радостную мне.Но книги!.. Зажигательным стекломОни сгущают легкое сияньеВ огонь, в клинок, — и кровяным рубцомИх вечное горит очарованье.И вот уже я не хочу другой,Чем та, о ком мне Пушкин спел небрежно,Чем та, кому бубенчик под дугойЗвенел про жизнь сквозь визги вьюги снежной.Увы, я не хочу иной, чем та,Кто пламенела виноградной кровьюНа южных бастионах и взятаВ тот русский плен нерусскою любовью.Как быть без той, истаявшей в тоске,В скучающих шелках ПарижаГрешившей безоглядно-налегке,Но каявшейся, крестой кровью брызжа.Но нет их, нет, не для меня они!Да, все они родились слишком рано,Все умерли, — и Бэла, и Татьяна,И нищая Рэнэ. И предо мнойИх слезы, их улыбки, их дыханьеВ словах привычно-дорогих встают.Неизгладимо книг очарованье,Но жить они мне больше не дают!
1926
«Под самой крышей в седьмом этаже…»
Под самой крышей в седьмом этажеШироким квадратом окно,Пластиной синей в слепой стенеНа север обращено,Свежим негативом глядит,Витражом густым синевы,В миражи, в мыльное небо, в даль,В гарь золотую Москвы.Об окнах надо поговорить:Никто не знает окон.В разных окнах по-разному мирСхвачен и отражен.Есть окна, задернутые изнутриКак бы рыбьим пузырем,И мир бесплоден в таком окнеИ безопасен в нем.Есть окна, шлифованные, как монокль,И для этих окон мир –В платье потертом, без воротника,И всегда сер и сир.Есть окна брезгливые, как микроскоп,Вытаращенные на клопа,И для них в мире есть лишь клоп,Не любовь, не боль, не тоска.Есть такие, где никогдаНе стояла пленка стекла, –И миром вламывается в нихЦыганская вьюга и мгла.Бросается плесенью за комод,Набивает снегу под стол,Вздувает на сердце фунтовый флюс,В позвоночник втирает ментол.Но прекрасные есть и широкие есть,Неподкупные, как знамена,Как заявка на счастье, что на годуНа семнадцатом подана.Их узнаешь, спеша в трамвай,Слушая калош скрип,От гроссбухов разбухших подняв глазаНа солнечный воск лип.Их узнаешь, может быть, потому,Что на гравюре тойУ широкого и голубого окнаГёте сидел молодой.И качало окно над листами книг