Подобно углю, что, истекши жаром,Холодной опыляется золой, –Певец Давид скрывает пеленойПлеча, не опаленные загаром.На ноги тянет теплые меха,Велит жаровни разожечь у ложа,Но старческая леденеет кожа,И сердца жизнь — неслышимо тиха.Но в жаркий полумрак опочивальни,В дыхание сандаловых углейВдруг вбрызгивается простор полей,Полынный, пряный дух долины дальней:Безропотна, испуганна, проста,Суннамитянка входит Ависага.Плывет очей сапфировая влага,И рдеет смуглой кожи теплота.И душное откинув покрывало,Скрываючи томленье и испуг,Она сплетением горячих рукЦаря больную грудь опеленала.И к ней прильнувши грудью золотой,Над мглой царевых глаз клоня ресницы,Сияла теплым взглядом кобылицыИ дрожью мышц передавала зной.И греющее было сладко бремя,И оживленный призывает царьНачальника певцов и хор, как встарь,Ладонью прикрывает лоб и темя.И — огненосный пенится псалом,Как смоквы зрелые, спадают звуки.В них клокотание последней муки,Последней радости свежащий гром.А Ависага простирает взоры,Не слушает великого певца:Пред нею солнце, солнце без концаИ знойные ее родные горы.
Экклезиаст
Закат отбагровел над серой грудой гор,Но темным пурпуром еще пылают ткани,И цепенеет кедр, тоскуя о Ливане,В заемном пламени свой вычертя узор.И черноугольный вперяя в стену взор,Великолепный царь, к вискам прижавши длани,Вновь вержет на весы движенья, споры, браниИ сдавленно хулит свой с Б-гом договор.Раздавлен мудростью, всеведеньем проклятым,Он, в жертву отданный плодам и ароматам,Где тление и смерть свой взбороздили след, –Свой дух сжигает он и горькой дышит гарью— Тростник! Светильники! — и нежной киноварьюЧертит на хартии: Все суета сует.
