и всю его идею. И еще: дефект так и остался бы неразгаданным и ждал бы следующую жертву.
Вот, собственно, в этом и оказался смысл его «игры» в риск.
Не раз я думал об этом, и всегда казалось несправедливостью то, что о летчике-испытателе Георгии Шиянове люди маловато знают.
Мысль: 'Не потому ли, что он всегда был занят 'на закрытых работах' — отбросил сразу же, ибо о других, занятых тем же, известно широко.
Не находил я в Шиянове и неестественно преувеличенной скромности — ведь, чего греха таить, чрезмерная скромность делает и достойного человека незаметным.
В этом отношении Шиянов из тех, которые по справедливости считают себя первыми среди первых и вовсе не находят нужным в общении с коллегами как-то затуманивать это.
Но, может быть Шиянов не удался внешностью?.. Стоит ли говорить о том, что в становлении героя иной раз и внешность имеет немаловажное значение.
Относительно его внешности могу лишь высказать, разумеется, субъективное суждение.
Будь я кинорежиссером и доведись мне ставить фильм о человеке, идущем за нартами к полюсу, или о капитане героической подводной лодки, или о человеке, возглавившем штурм Эвереста… Наконец, если бы я ставил фильм о летчиках-испытателях, без колебаний попросил бы Георгия Михайловича сняться в роли моего героя.
Широкоплечий, коренастый Шиянов вот уже лет сорок пять, по крайней мере, сохраняет великолепную спортивную форму боксера полутяжелого веса. К тому же он горнолыжник и альпинист. Спорт вообще не только его занятие — это его вторая страсть. Он даже искренне возмущается, когда устроители телекабачка '13 стульев' показывают 'пана спортсмена' этаким… не гигантом мысли.
И лицо у Георгия Михайловича скорей широкое, с мужественными, резко выраженными чертами, с энергично выдвинутым вперед подбородком — словом, внешность этого закаленного, сильного человека вполне соответствует моему представлению о джек-лондоновском герое, возникшему с юношеских лет.
Так в чем же дело?
Мне трудно назвать другого летчика, который поднял бы в воздух столько опытных и экспериментальных самолетов. Тридцать три оригинальные новые машины с первого полета испытал Шиянов!
Что же касается аэропланов, на которых он за сорок лет летной работы проводил те или иные тематические испытания, — так этих самолетов более двухсот, и проще было бы назвать те, на которых он не летал, но и этого сделать не берусь, поскольку не вдруг вспомнишь, какие это были самолеты.
Так, перебирая многие доводы, я прихожу к выводу, что Георгию Михайловичу для большей известности недоставало, как у нас говорят, 'кошмарных воздушных приключений'.
И в самом деле, Шиянову никогда не приходилось выбрасываться из развалившихся или горящих самолетов, никогда он не терпел бедствия при вынужденной посадке где-нибудь в тайге, в пустыне, никому и никогда не приходилось его разыскивать, спасать, вытаскивать из-под обломков после тяжелой аварии. Более того, за всю свою удивительную летную жизнь он умудрился не иметь существенных поломок. И это — шутка сказать! — при десятках тысяч сложнейших испытательных полетов!
Летчик-испытатель Г. М. Шиянов.
Один наш коллега, столь же обаятельный, как и честолюбивый, вечно терзался жаждой эффектных приключений, но не имел их. Он говорил: 'Не только мне не идет карта! Вот и Юрке Шиянову не везет!'
Это говорилось в том плане, что ни одному из них не удается угодить в этакое кошмарное аварийное состояние, что судьба к ним так несправедлива — будто не замечает их!.. Не посылает случая, где можно было бы проявить достойный героизм!
Весьма оригинальная концепция! Но мы не будем ее придерживаться. Скажем лучше по поводу безаварийной работы Юры — так Шиянова именуют друзья: он родился, как видно, в рубашке.
Да, несомненно, ему везло. В работе летчика-испытателя везенье-невезенье — категории, существующие вполне реально. Я мог бы привести сотни примеров, когда летчику чертовски везло и он выкручивался из положения, где, казалось, обстановка была из рук вон плоха. И в то же время, говоря о Шиянове, прежде всего я хочу сказать, что везло ему по большей части из-за редкого мастерства и замечательного летного опыта.
Шиянов никогда и ни за что не брался с кондачка. Все его испытания были глубоко продуманы им, в своих действиях он никогда не допускал ни ухарства, ни неряшливости. К сложнейшим экспериментам подходил с мужественной осторожностью и в силу этого неизменно привозил на землю важный для конструкторов результат, сохраняя и себя, и машину.
Когда Георгию Михайловичу было присвоено звание Героя Советского Союза, я подумал, что он достоин еще и звания Героя Социалистического Труда. Ведь это звание дается тем, кто создает для страны ценностей несравненно больше, чем другие, весьма добросовестные труженики. А разве летчик, сохранивший себя на сложнейших летных испытаниях в течение сорока лет и, таким образом, выполнивший десятки норм, 'предначертанных судьбой' другому, более заурядному пилоту, — развео нне свершил героизма в своем исключительно важном для государства труде?
Но, простите, я, кажется, увлекся. Пора рассказать о Шиянове и в меру сил заполнить некую брешь в информации о нем.
Однажды Георгия Михайловича пригласили выступить во Дворце культуры с рассказом о своей работе.
Накануне 'третьего в своей жизни публичного выступления' он так волновался, как, пожалуй, не волновался ни перед одним полетом. Он позвонил устроителям в его честь вечера и взмолился: 'Режьте меня, жгите, но увольте от выступления… Я знаю, это будет ужасно!.. Совершенно не представляю, о чем говорить!.. Нет, нет, нет!.. Ни в коем случае!.. Что ж, снимайте афишу, черт с ней!'
Все же его удалось уговорить выступить, и никто в тот вечер, придя послушать Шиянова, не пожалел о затраченном времени.
Шиянов наделен оригинальным, добрым юмором. Рассказывая об очень сложных ситуациях в полете, он то и дело наводил слушателей на второй план определенного комизма положения и сам с трудом удерживался от смеха. Улыбка не сходила с его лица. Таким я его видел впервые.
Мне кажется, такой успех был откровением и для самого Шиянова. Во всяком случае, его несколько обескураженный вид говорил об этом. Был ли он в тот вечер счастлив? Пожалуй. Ему долго и шумно аплодировали, как аплодируют разве что Ираклию Андроникову.
Выступление его, к сожалению, никто не записал. Но не один день к ряду лет вспоминались не только эпизоды, но и какие-то чудные, полные непосредственного веселья интонации его рассказа. Я был свидетелем многого, о чем говорилось, и воображение стремилось воспроизвести в памяти кое-какие фрагменты.
Вспомнился СК.
'Это был самолет на несколько голов выше всех других самолетов для довоенных лет', — как выразился Георгий Михайлович. Создан он был в ЦАГИ. Центральный аэрогидродинамический институт имени Николая Егоровича Жуковского занимался тогда — в тридцатые годы — не только теоретическим обоснованием будущих конструкций, но и созданием в металле оригинальных самолетов, автожиров, планеров.
Конструктором СК был М. Р. Бисноват — сухонький, очень подвижный в те годы молодой инженер. Вместе с СК он появился у нас на аэродроме в 1939 году.
С утра и до вечера, особенно в погожие дни, Бисноват суетился у своего маленького, весьма обтекаемого самолета. Он был влюблен в свое творение, как Пигмалион. И оба были чем-то характерным схожи между собой: своей динамической устремленностью, что ли.
Остроносый, поджарый моноплан на слегка гнутых тонких ножках держался на аэродроме несколько даже заносчиво среди головастых поликарповских истребителей. У СК едва приметны были крылья: так малы были их две плоскости — подобие акульих подбрюшных плавников.
