Ну, я думаю, это правильно, Саймон. Когда я приехал сюда, в клубе был полный бардак. Я сразу увидел, что дело стоящее, то есть в потенциале, но сперва надо расчистить место от, скажем так, омертвевшей древесины, а потом уже можно и об инвестициях подумать.

Уже в процессе, Алекс.

Мораг заведует закупкой продуктов. Мы здесь готовим еду, обед из трех блюд, для пенсионеров — по 99 пенсов с рыла. Меня это совсем не устраивает, поскольку прибыли с этого — ноль. Если бы я хотел заниматься благотворительностью вообще и общественным питанием в частности, я бы вложился в передвижные лотки. А эти комплексные обеды пиздец какие дешевые: выходит, я здорово помогаю этим старым паразитам, благодаря мне они еще живы.

Какой-то старый медведь подваливает ко мне, глаза — злющие-злющие, и сам такой бойкий для столетнего старикана. От мудака так несет мочой, что можно подумать, что он только вернулся со съемок порнушки со всякими уринальными извращениями. Или у них в этом их центре досуга, куда они ходят, есть свой бассейн, и они там и ссут, где купаются?

— Рыба или пастуший пирог, рыба или пастуший пирог… — скрипит он, — рыба в тесте сегодня? Отбитая?

— Не-а, чего ее бить-то? Я просто ей дал разок по морде и велел вести себя прилично, — говорю я с саркастической улыбкой и подмигиваю.

Мои попытки сыграть роль этакого добродушного шутника-хозяина заранее обречены на провал в этом блядском унылом пристанище для протухших старых неудачников. Он таращится на меня, его лицо старого скотч-терьера все воинственно сморщено:

— В сухарях или в тесте?

— В тесте, — информирую я беспокойного старого члена в отставке.

— Я больше люблю в сухарях, — продолжает он, его надутая рожа кривится, и он кивает куда-то в угол. — И Тэм, и Алек, и Мэйбсл, и Джинти то же самое скажут, верно? — кричит он через зал, и компания старых кретинов согласно кивает.

— Я нижайше извиняюсь, — говорю я, стараясь сохранить хотя бы видимость добродушия.

— А тесто, оно хрустит? Я в том смысле, что оно ведь не мягкое, как иногда бывает?

Вот старый мудак.

— Хрустящее, как новая банкнота в двадцать фунтов, — говорю я ему.

— Ну, с тех пор прошло много времени, когда у меня была новая банкнота в двадцать фунтов, — тянет старый мошенник. — А горох молодой или протертый?

— Никакого гороха, если это не молодой горошек! — вопит из угла Мэйбел, эта жертва феминизма.

Капитанской женой была Мэйбел… и любила она это дело… в отсутствие мужа, после сытного ужина, всю команду обслуживала… тру-ля-ля.

Протертый или молодой. Кажется, меня превращают в шута горохового, прошу прощения за каламбур. Если бы меня сейчас видел Мэт Колвил, то есть в таком унизительном положении, мне пришлось бы потом раз пять трахнуть его жену, чтобы смыть оскорбление. Горячая новость дня. Протертый или молодой. Я не знаю. Мне плевать. Хочется крикнуть в ответ:

— Шел бы ты, дед, отсюда, а то мочой от тебя несет, все заведение мне провоняешь.

Я оборачиваюсь к Мораг Противной и показываю ей жестом, мол, разберись тут с дедулькой. У бара уже собирается очередь. Блядь. Знакомые все лица. Вот он, стоит, весь дрожит и трясется, и я решительно протираю стаканы, стараясь не встречаться с ним взглядом, но он таращится на меня, и его глаза — словно яркие лампы, что просвечивают меня насквозь. Теперь я знаю, что чувствуют девушки, когда говорят «он раздевает меня глазами», потому что теперь могу сам со всей ответственностью заявить: «взглядом он проверяет мой банковский счет».

В конце концов я же не могу на него не смотреть.

— Урод, — улыбаюсь я. — Давненько не виделись. Сколько лет, сколько зим. Как жизнь?

— Ничего, да… все в порядке, — бормочет он. Мистер Мерфи — это более мудрая и истощенная версия того человека, каким я его помню, если такое вообще возможно. На самом деле он выглядит как недавно переболевший бродячий кот, тощий и весь ободранный, которого городская лисица вытащила на свет из его убежища на заднем дворе. Взгляд у него совершенно мутный, как это бывает, когда человек принимает одновременно и стимулянты, и депрессанты, для различных долей головного мозга, чтобы когда-нибудь в перспективе снова прийти к единому мнению насчет объективной реальности, данной ему в ощущения, например, по вопросу о том, сколько сейчас времени. Это не человек, а ходячий пиздец, протухшая оболочка человеческого существа, вечно под наркотой, вечно в походах из одного грязного паба в другой, в такой же притон разврата и разложения, в поисках следующей дозы.

— Прекрасно. А как Али? — интересуюсь я, задаваясь вопросом, она все еще с ним хороводится или нет. Я иногда о ней думаю. Странно, но я почему-то уверен, что когда-нибудь мы будем вместе, когда разберемся с собой и со всем окружающим блядством. Она всегда была моей женщиной, но, если подумать, я испытываю то же самое по отношению ко всем своим бывшим подругам. Но они вместе, Али и Урод; и это неправильно, совсем неправильно.

Будь у нее хоть чуть-чуть здравого смысла, она бы выгнала его давным-давно, а тут он даже не удосужился мне ответить. И не спросил, ну хотя бы: «А что ты тут делаешь, Саймон? В Лейте, за стойкой бара? Какими вообще судьбами?» Его угрюмый эгоистичный характер не позволяет ему выказать пусть даже рудиментарное любопытство, ну хотя бы из вежливости, не говоря уж о подлинном дружелюбии.

— Слушай, ты знаешь, о чем я хочу тебя попросить? — кашляет он.

— Вот попросишь, тогда и узнаю, — улыбаюсь я, но улыбка выходит натянутой.

Мерфи хватает нахальства изобразить тихую скорбь, как будто это его злобно предали, чем обидели до глубины души: в его взгляде читается «я так и думал, по-другому и быть не могло». Потом он тяжко вздыхает, и воздух входит со свистом в его хилые, слабые легкие: бронхит, воспаление легких, чахотка, курение, кокаин, СПИД?

— Я бы не стал ничего у тебя просить, но я правда болен. Я такой слабый, пиздец.

Я окидываю его взглядом и решаю, что так и есть. Потом подношу протертый стакан к свету, проверяя его на наличие пятен, и говорю Уроду:

— Полмили вверх по дороге. На той стороне улицы.

— Что? — переспрашивает он, открыв рот, ну прямо как золотая рыбка, тем более в желтом свете.

— Департамент городского совета Эдинбурга по социальным вопросам, — поясняю я. — А это бар. Я так думаю, ты пришел не туда. У нас лицензия на продажу только спиртных напитков. — Я даже не говорю, я сообщаю ему информацию со всей подобающей официальностью и принимаюсь за следующий стакан.

Я почти пожалел о своих словах, когда Урод недоверчиво посмотрел на меня, давая обиде впитаться, а потом шмыгнул вон. Прилив стыда тут же сменился волной гордости и облегчения, поскольку я только что отвязался от еще одного жалкого неудачника.

Да, мы столько всего пережили вместе, но времена тогда были другие.

Входит небольшая толпа, потом, к своему несказанному ужасу, я вижу, как несколько ребят в форме Шотландского управления суют головы в дверь и морщат носы, прежде чем быстренько смыться. Потенциальные клиенты с толстыми бумажниками вытеснены затравленными старыми слизняками и молодым мудачьем, которые, кажется, потребляют все наркотики скопом в чрезмерных дозах — за исключением алкоголя, которым я здесь торгую и тем зарабатываю на жизнь. Первая смена обещает быть долгой. Настроение — на нуле, я все думаю о теплом рае для дураков, который держала тут старая Пола.

Много позже я замечаю на входе в паб дружеское лицо под копной непослушных вьющихся волос, остриженных намного короче, чем я это помню. Я смотрю на него и глазам не верю: такой стройный, подтянутый. Когда я в последний раз видел этого человека, я ни капельки не сомневался, что он направляется прямиком в Ад для Жирдяев. Но он как будто нашел обходной путь во времени, и вот он опять вырулил на шоссе в Рай для Стройных. Это не кто иной, как самый известный в городе бывший продавец шипучих напитков, Терри Лоусон по прозвищу Сок, из Избранных Саутона. Здесь не совсем его территория, но тем не менее он тут желанный гость. Он сердечно здоровается со мной, и я замечаю, что его манера одеваться также изменилась к лучшему: дорогая кожаная куртка, черно-белая футболка «Лакоста» в стиле футбольного клуба «Квинс-парк», хотя впечатление немного портят джинсы как от Келвина Кляйна и ботинки