не разговаривает. Как говорится, он вкушает свой хлеб в одиночестве. Чтобы выказать солидарность со своими коллегами, я не отвечаю на его звонки: странные, тревожащие меня сообщения, которые явно указывают на то, что он выбит из колеи. И разумеется, молчаливое соглашение между мной и Марком, что мы не должны окончательно разрывать отношения с Саймоном. Все-таки мы партнеры по афере.

Если возможно испытывать к человеку сильную антипатию и при этом скучать по нему, то у меня с Саймоном как раз тот случай. За ужином — а мы ужинаем вчетвером: я, Диана, Марк и Лорен — я только о нем и говорю. Каким он оказался жадным, о том, какой он оказался двуличной сволочью. У них с Марком очень странные отношения, они вроде друзья, но при этом, судя по всему, терпеть друг друга не могут. Насколько я понимаю, он знает Саймона лучше, чем кто бы то ни было, и, видя, как я бешусь, он говорит мне:

— Ты не психуй. Спокойствие всегда лучше злости.

Он прав, но надо признать, что при всей моей показной ярости моя враждебность по отношению к Саймону начинает сходить на нет. Мне не хватает интриги. Лорен, наоборот, по-прежнему кипит праведным гневом.

— Он использует людей, Никки, я рада, что у тебя с ним всё. Он не в себе. Ты только послушай, что за странные сообщения он оставляет на автоответчике. Он явно какой-нибудь наркоман. Не звони ему. — Она закашливается. Жуткий кашель. Да и вообще, вид у нее неважный.

Даже Диана, которая никогда никого не критикует и не лезет в чужие дела, говорит:

— Хорошая мысль. — Потом она спрашивает у Лорен: — Ты что, простудилась?

— Просто кашляю, — говорит та и оборачивается ко мне: — Никки, он тебя недостоин.

Я молчу. Потому что мне это нравится, если честно. Мне нравится, что они затронули эту тему, мне нравится, что им не наплевать, раз они все-таки говорят об этом. Никки и Саймон. Обреченный союз? Обсуждаем. Но Дианы и Марка хватает совсем ненадолго, они слишком поглощены друг другом. Вскоре они уходят — я не знаю куда, наверное, к Марку. Трахаться.

Лорен принимает лемсип и идет ложиться. Вид у нее и вправду неважный. За окном уже стемнело, я сижу и читаю. Просто читаю, для удовольствия, а не по программе. Я очень рада, что экзамены наконец-то кончились. Я наслаждаюсь «Мандолиной капитана Корелли», Заппа сидит у меня на коленях, я перечитываю эпизод, когда Корелли в первый раз появляется в повествовании, и пытаюсь не думать о Саймоне. Глупость какая, нет у них ничего общего… просто… просто прошла уже неделя.

Раздается стук в дверь, и я вскакиваю с кресла. Бедный Заппа испуганно шарахается. Я одновременно и нервничаю, и радуюсь, потому что я знаю — это он. Это он. Я иду открывать, думая про себя всякие глупости типа: «Если это он, значит, мы будем вместе». Я одновременно надеюсь, что это он и что это не он.

Он. Я открываю дверь, и он пристально смотрит на меня, но при этом сжимает губы.

— Никки, прости меня. Я вел себя как эгоист. Можно мне войти?

За то время, как я начала жить активной половой жизнью, подобные эпизоды происходили уже миллион раз.

— Зачем? — говорю я. — Ты хочешь поговорить? Его ответ меня ошарашил:

— Нет. Я не хочу разговаривать. — Он качает головой. Меня удивляет, что Саймон, несмотря ни на что, очень хорошо выглядит: фигура в порядке, загар на месте, взгляд немного усталый, но если все остальное в порядке, то такой взгляд свидетельствует о зрелости натуры. — Я уже достаточно наговорился. — Он смотрит на меня с болью во взгляде, и я знаю, что это всего лишь способ воздействия, но… — И вообще это все дерьмо, — решительно добавляет он. — Я хочу слушать. Я хочу послушать, что скажешь ты. Если ты, конечно, решишь, что я достоин того, чтобы со мной разговаривать, если честно, я не буду винить тебя, если ты выставишь меня за дверь.

Я смотрю на него и молчу.

— Ладно. — Он поднимает руку и печально улыбается. — Я просто хотел сказать, что я извиняюсь за все неудобства, которые я тебе причинил. Мне казалось, что я все правильно делаю, — говорит он ожесточенно, потом разворачивается и идет к лестнице.

Страх накрывает меня, как волна. Я уже не могу контролировать свои действия и слова. У меня кружится голова, все мои ожидания оказались вывернуты наизнанку.

— Саймон… подожди… можешь зайти, ненадолго. Там холодно. — Я открываю дверь, а он пожимает плечами, опять поворачивается ко мне и стоит на пороге, даже не пытаясь зайти в квартиру. Вместо этого он тянет вверх руку, как ребенок, который пытается привлечь внимание учителя. И это срабатывает, я сама в это не верю, но ему удается заставить меня захотеть обнять его и сказать: «Ну ладно, ладно, солнышко, пойдем в кроватку, я тебя трахну».

— Никки, я пытаюсь как-то реабилитироваться в твоих глазах, — говорит он, и взгляд у него грустный- грустный. — Если ты мне не поверишь, у нас ничего не получится. Я подозревал, что для этого мне придется пройти долгий путь, но, судя по твоему взгляду, я не добрался и до середины.

— Саймон. — Я слышу тоненький блеющий голос, который вроде как и не мой голос. — Ты можешь расслабиться? Это все кокаин, он будит все худшее, что в тебе есть.

Я задумываюсь о том, что только что сказала, и с ужасом понимаю, что я не помню ни одной минуты, когда он не был под коксом.

И сегодняшний вечер — не исключение.

— Да, все правильно, — говорит он неожиданно резко. А потом его взгляд снова становится очень печальным. — Никки, я тону. Только ты можешь заставить меня стать лучше, чем я есть, только твоя любовь может помочь мне стать другим человеком, — тихо говорит он, а я замечаю капельки пота у него на лбу.

Это одновременно ужасный и восхитительный, горько-сладкий тупик, когда ты знаешь, что тебе вешают лапшу на уши, но это делается так убедительно и красиво… нет, это все из-за того, что человек говорит именно то, что ты хочешь услышать, что тебе необходимо услышать, именно здесь и именно сейчас. Он стоит в дверном проеме, припав плечом к косяку. Он совсем не такой, как Колин, он вообще не такой, как все, потому что он неотразим, бля.

— Заходи. — Я почти шепчу.

Похмелье меня убивает, и я решаю прогулятца по городу, штобы малость проветритца. По улице Святого Эндрю, где строят новую автобусную станцию. Старая уже совсем разваливалась, и последний раз я там был сто лет назад. На самом деле это было тогда, когда я, Рент, Псих, Франко и Второй Приз ездили в Лондон, загрузившись наркотой. Это была паранойя, прут, чистая паранойя. Если бы нас поймали, это был бы полный пиздец.

Солнца нету, друг, покупатели пытаютца скрытца от моросящего дождя и холодного ветра, и они все норовят пришибить тебя своими пакетами с покупками. Да, покупательская лихорадка у нас здесь налицо, приятель.

Я решил прогулятца, штобы подумать. О Достоевском, об этом его идеальном преступлении. Мерзкая старая процентщица, которую никто не любил, которую никто не стал бы искать, как и мерзкого Чиззи. В газете было написано, што его убили два каких-то молодых парня, так сказал Чарли в баре «У Николь». Но я зуб даю, это Бегби заставил его так сказать. Нет, Чиззи никому не нужен, никто не будет по нему скучать, потому што он зверь, и он нарк. Вот где облажался Раскольников. Он потому что сломался от психологического давления, он мучился, потому што убил человека. Но я не сломаюсь, нет. Да и прибыли от этого преступления я никакой не поимею, выиграют от этого только мои близкие.

На Роуз-стрит я вижу его, он весь из себя такой радостный, смеетца, руками размахивает. Потом сует одну руку в карман, а другой обнимает свою девушку.

Я пытался позвонить ему на мобилу, хотел выпить с ним пива, сказать, што хочу забрать Заппу, потому што я по нему скучаю. Эта его девочка, она приятельница той, с которой вроде как встречался Саймон. Близкая подруга, и все такое. Не знаю, занимались они там групповухой или нет, вряд ли, конечно, но так сразу и не поймешь. Ренту-то — запросто, а вот подружка его явно не из таких. Вот и думаешь: может, да, может, нет. Тут дело такое: Рент знал эту девочку раньше, я в этом уверен. А теперь они идут, держась за руки. Ренту, кажетца, наплевать на Бегби. Кажетца, он вообще не верит, што Бегби опасен. Может, он даже не слышал того, што говорят про Чиззи.