— О том, что у тебя губы классные.

Потом мы проезжаем по мосту «Золотые Ворота» и попадаем в район Сосалито. Останавливаемся на придорожной стоянке, любуемся закатом. Приятное погружение продолжается — я почти уже добираюсь до сокровенных глубин, тем более что лифчик отсутствует, а стоянка уединенная. Однако торопиться некуда. Не убежит. Истинный джентльмен не стремится засадить на первом же свидании. Разве что второго не предвидится. В Америке, думаю, те же понятия. Да и во всем мире.

Наконец Дороти отвозит меня в мотель — и тут я понимаю, что джентльмену в этот раз подфартило. Двое доходяг подбегают к машине и начинают стучать в окно, а следом подтягивается беззубая красавица с разбухшими ногами, толкая набитую скарбом тележку.

— О боже,— восклицает Дороти,— ну и местечко! Я тебя тут не оставлю.

— Да ладно, завтра что-нибудь поприличнее найду. Я же только что с самолета: не огляделся, въехал в первую попавшуюся дыру. Одну ночь как-нибудь переживу.

— Нет уж, дудки!— Дороти вставляет передачу и жмет на газ.

Машина закладывает вираж; доходяга вдогонку кричит что-то о Вьетнаме и о белых стервах за рулем. Дороти энергично показывает ему средний палец.

— Мудак, блин. Можно подумать, это я его на войну послала.

Мы скоро подъезжаем к ее квартире в Хайт-Эшбури. Вид здания наводит на мысли о районе, где родилась подружка матери Трина: шведский поселок в Пилтоне. Те же дощатые стены, тот же серый цвет. Впрочем, в солнечной Калифорнии это смотрится много лучше, чем в гребаном Пилтоне. Слава богу, один из наших правительственных кретинов наконец додумался, что огульно красить всю Шотландию в серый цвет — не самое лучшее средство для повышения национального духа, и теперь родные стены и заборы пестрят отрадным разноцветьем.

Квартирка у Дороти очень даже ничего: потолки высокие, краски яркие и свежие. Это если судить по спальне, которая обставлена, кстати, внушительными мебелями резного дерева. Остальных комнат разглядеть не удается, потому что Дороти затаскивает меня прямиком в кровать и трахает так, что глаза вылезают из орбит.

Обычно после доброго перепихона я вырубаюсь: не люблю постсексуальных интервью. Но в этот раз, то ли из-за временной разницы, то ли из-за острой мексиканской курятины в желудке, то ли просто от нервов, уснуть не удается. Лежу, разглядывая мирно посапывающую подружку, и думаю: ай да Скиннер, ай да сукин сын, уроженец Лита, старший инспектор эдинбургской управы!

За окном шелестит улица Апер-Хайт, вдали играют огни Кастро и Твин-Пикс. Я встаю, включаю телевизор — программ у них до черта и все до одной редкое дерьмо. Накатывает сонливость. Я возвращаюсь в кровать, под теплый бочок Дороти. Она сонно бормочет, я отвечаю поцелуем — и ее тело лениво обвивается вокруг моего. Я чувствую, что теперь ей хочется все делать медленно. Ну что ж, мы и не торопимся.

Утром мы завтракаем, и Дороти убегает на работу. У нее свой бизнес в центре города, фирмочка по разработке софта под названием «Вебсайты для всех». Я уже решил, что Дороти мне нравится. Особенно приятна ее чисто американская самоуверенность в восприятии окружающего мира — без британского чопорно-унылого снобизма, но и без сопливой мягкости. Позиция агрессивная, но разборчивая. В Англии все не так. Стоит англичанам дорваться до власти — и они тут же начинают сладострастно унижать всех, кто ниже рангом. Такова наша природа. Если победим, то обязательно поглумимся над проигравшим, а между тем скромность…

А, черт!

Над бедным Кибби, наверное, уже хирурги глумятся. Прикинув временную разницу, я выхожу и покупаю телефонную карту — звонить с домашнего Дороти как-то неудобно. Пока набираю номер, палец чуть не отваливается: цифр до хренища! Наконец эдинбургский офис отзывается, и мне дают Шеннон.

— Привет, подружка.

— О, Дэнни! Ну, как Калифорния?

— Отлично. Весело провожу время. Слушай, что там Брайан? Есть новости?

— Насколько я знаю, у него как раз сейчас операция.

И тут мою спину вспарывает нестерпимая боль. Голова кружится, желудок слипается в комок. Трубка чуть не выскальзывает из вспотевшей руки.

— Шэн, у меня… минуты кончаются. Я е-мейл пошлю… Ага, счастливо…

Я оседаю на асфальт. Повисшая телефонная трубка озабоченно прощается с пустотой. Моя голова безвольно повисает, тело наливается свинцом. Хочу позвать на помощь, но выходит лишь хриплый стон. Сощурив глаза, не в силах пошевелиться, я лежу под телефоном, облитый веселым калифорнийским солнышком, и сражаюсь за каждый вздох. А потом веки опускаются, и наступает…

Почему так холодно? Я весь дрожу, чертов халат ни фига не греет. Каталка бодро дребезжит — меня везут в операционный предбанник. А вот и анестезиолог — просит, чтобы я сосчитал от десяти до одного. А что толку? Все равно его наркоз не действует! Я на взводе, несмотря на успокоительную дрянь, которой меня накачали. И хирург… разве это он? Разве это доктор Бойс — в углу, в маске? Это кто-то другой!

— Доктор…

— Все хорошо, успокойся. Просто считай: десять, девять… Восемь.

Семь.

Шесть.

Пять…

Я бреду через парк, приближаюсь к своему дому. Вот уже крыльцо. На углу стоит Анжела Хендерсон, в глазах у нее блестят слезы.

— Я думала, мы с тобой друзья,— говорит она звенящим голосом.

Ты дурная девчонка, скверная девчонка! Я с такими не вожусь…

Хотя иногда она кажется хорошей.

Анжела всхлипывает, поворачивается и уходит, понурив голову. На ней синий свитер, клетчатая юбка и ажурные колготки. Я пытаюсь ее догнать — но сзади окликают. Я спотыкаюсь и падаю.

— ТЫ НИЧТОЖЕСТВО, КИББИ. Я ничтожество…

Я ничто…

Я ничто…

Я со свистом проваливаюсь в ничто… Где я? Это не мой дом. Это ничто. Я все падаю, падаю…

…воздух сгущается, превращается в жидкость, потом в липкий сироп. Падение останавливается. Подо мной стеклянная плоскость. Нет, упругая мембрана: прогибается, рвется — я проваливаюсь и вновь лечу, набирая скорость. Пытаюсь закрыть глаза. Бесполезно. Люди и предметы проносятся мимо, сливаются в полосы. Сейчас упаду и разобьюсь, только осколки брызнут…

…сгруппироваться в комок перед страшным ударом. Однако полет замедляется…

Кружится голова. И весь мир — снаружи и внутри — тошнотворно кружится.

Я умер. Я точно умер.

Отсюда не возвращаются, слишком далеко.

Слишком глубоко.

Хочу домой.

Глухо гудят голоса. Сперва я думаю, что это бесхозные мысли… нет, интонации чужие. Посторонние. Не хочу, не надо! Отвезите меня домой! К маме, к сестре. К отцу… Хочу, чтобы стало как раньше…

Это отец!

С виду, конечно, не похож, потому что у него нет вида. Но это точно он. Говорит гулким голосом: «Держись, сынок! Все будет в порядке. Держись! Ты нужен матери и сестренке».

Хорошо, буду держаться. Буду держаться.

Это был один из трех городских крематориев: внушительная структура с часовней, мемориальным парком и небольшим кладбищем. Ослепительное солнце внезапно нырнуло в тучу, и Беверли Скиннер почувствовала озноб. Подняв голову, она прикинула курс солнечного диска сквозь серую вату: скоро ли покажется?

Букетик цветов опустился на скромное надгробие. Сколько раз уже Беверли сюда приходила — всегда украдкой, в одиночестве,— а слезы неудержимо бежали по щекам, как тогда, на похоронах…