Кибби небрежно шевельнул рукой, и Ангус Хетэрхил покорно растаял на горизонте, как побитый пес. Люси тихо стояла рядом, по ее лицу катился пот.

— Третий лишний, а?— ухмыльнулся Кибби.

— Послушай, Брайан…— начала Люси.

— Или что? Ребята говорят, ты одного за другим обслуживаешь, как на конвейере. Так я не против! Вот кину палку — и зови остальных. Хетэрхила, жирного Джеральда… Всех зови! Ты же этого хочешь, да? Чтобы мужики в очереди стояли?

Ее глаза расширились, красные губы набухли. Кибби твердой рукой смахнул с ее плеч зеленые бретельки, которые находчивая фантазия надела поверх лямок рюкзака, и рванул платье вниз. Лифчика на ней не оказалось, голые груди хлынули наружу. Он смял их, навалился и ловко дал Люси подножку. Тяжелый рюкзак сослужил добрую службу — Люси упала навзничь на сырую траву. Длинные ноги взметнулись вверх, очень кстати задрав подол. Трусиков на ней тоже не оказалось.

— С веселой песней, с рюкзачком…— декламировал Кибби, расстегивая ширинку.— И раз, и два, и три…

А-а-а-а-ахх… о-о-охххх…

Густая сперма брызнула в пижаму, просочилась на больничную простыню.

Ну и хер с ней!

Одышливый привратник славянской породы, едва переставляя ноги, показывает мне комнату. Я открываю дверь. Подозрения вспыхивают с новой силой: напрасная затея, в этой дыре я и двух дней не протяну без выпивки и наркотиков. Клетушка три на три метра. Затертый ковер, пропахший кислым пивом. Комод с расхлябанными ящиками. Тощий матрас поскрипывает на ржавых от мочи пружинах.

Ну что ж, этот гнусный крысятник — самый дешевый мотель, который удалось найти. Зато расположен на Шестой улице, недалеко от Маркет-стрит — практически в центре города. Правда, вокруг одни ночлежки да винные лавочки.

Я ложусь — и тут же засыпаю. Снится разная суетливая дрянь: погоня за ушедшим автобусом, поиски туалета на вокзале, попытки прочесть спортивный раздел в газетах, написанных на диком диалекте…

Наутро жизнь выглядит веселее. Я встаю ни свет ни заря — прочь из блошатника!— и отправляюсь бродить по улицам Сан-Франциско. Навстречу попадаются одни алкаши, наркоманы да городские кретины: жадно заглядывают в глаза, пытаются затащить в свои драмы, в болото дрянных проблем, сорвать отступного. Caelum non animum mutant qui trans mare. «Уезжая за море, меняем лишь небо, не душу». К черту парад уродов! Не хватало еще копаться в чужом дерьме! У самого проблем хватает.

Я направляюсь в район Мишн — позавтракать в какой-нибудь блинной. Прохожу по Кастро, затем по Хайт-Эшбэри, затем спускаюсь по Лоуэр-Хайт. Заглядываю в британский бар, чтобы спросить пирожков и чипсов, однако, вспомнив о нуждах Кибби, перемещаюсь в американскую столовую и беру диетическую курицу с салатом без соуса.

Зайдя в книжный магазин, я неожиданно натыкаюсь на редчайший сборник стихов Арнульфа Эверланна в переводе на английский. Я этих норвежцев, помнится, запоем читал. Вечера напролет просиживал с книжкой на коленях, прихлебывая виски, смакуя вязкие строки, налитые черной тоской,— а затем, хлопнув дверью, выходил в дождливую ночь, призывно мерцающую гнилушками ресторанных огней, чтобы жизнью поверить гармонию грустной поэзии. Однако здесь, в безжалостном свете калифорнийского солнца, я вижу их истинное лицо: бунтарские обиженные стихи, этакий искусственный фольклор в прогерманском духе постверсальской эпохи, типа «у нас все отобрали». Характерно, что бедняга Эверланн в конце концов попал в нацистский концлагерь. Здесь эта книжонка ничего не стоит, однако за океаном какой-нибудь депрессирующий соотечественник выложит за нее хорошие бабки. Ублюдочный продавец дерет с меня три доллара; посмотрим, сколько она потянет на аукционе «и-Бэй».

Воодушевленный удачей, я захожу в интернет-кафе под названием «Мышиная жопка». Кухня в заведении японская. Мой внутренний шотландец требует чего-нибудь жаренного в кляре, чтобы хрустела корочка, однако я заказываю богатое белком сашими. У безмятежной официантки черные волосы до плеч, очки в тонкой оправе, гибкое стройное тело. Большинство мужчин предпочитает пышные груди и зады — и тут они правы, конечно,— но мне важно, чтобы у девушки была должная осанка. Прямая спинка, как у боксера-новичка. Каково это — спать с японкой? Я улыбаюсь официантке. Ее лицо как картинка: невыразимо прекрасно и абсолютно неподвижно.

Я проверяю почту, сплошной спам. Хм-м… И тут до меня доходит, что я совсем недавно покинул Эдинбург. А кажется, будто годы прошли. Да еще и часовые пояса перемешались. Я открываю поисковик, набираю «Общества анонимных алкоголиков». В Сан-Франциско их сотни! По всему городу разбросаны. Наугад выбираю одно, недалеко от яхт-клуба — там вроде район поприличнее,— и направляюсь туда. Слушать исповеди спившейся швали мне просто невмоготу. Этого добра и дома хватает.

От хаотических блужданий хоть какая-то польза — я начинаю чувствовать атмосферу города, понимать его людей. Жители Сан-Франциско, похоже, делятся на три категории. Первая — это богатые. Белые, стройные и подтянутые, со своими диетами, личными тренерами и кучей свободного времени. Вторая — бедные, преимущественно негры или латино,— наоборот, тучные как на подбор, ибо вынуждены питаться высококалорийной жирной пакостью в дешевом общепите. Третья — бомжи. Тут преобладает черный цвет, латинские и белые вкрапления крайне редки. Эти снова худы, поскольку не могут себе позволить даже той жирной дряни, которую жрут бедные.

Собрание анонимных алкоголиков проходит в муниципальном здании странного вида: похоже на библиотеку, только без книг. Очевидно, некая общественная организация. Окружающие дома более современны, хотя ухожены едва ли лучше. Я прохожу по гулкому коридору. Пол бетонный, что нехарактерно для здешних сооружений (из-за частых землетрясений весь Сан-Франциско построен из дерева). Вдоль стен кадки с фикусами. Распахиваю двойные двери и оказываюсь в зале, отделанном дубовыми панелями,— полно людей, стулья полукругом. Стоящий в центре черноглазый небритый парень, с виду араб, указывает на пару пустых стульев. Остальные никак не реагируют на мое появление.

Публика большей частью зажиточная, молодая и белая — что-то вроде менеджеров среднего звена. Чернявый ведущий на их фоне выглядит категорическим инородцем.

Я присаживаюсь на свободный стул. Слева от меня дядька в чопорном костюме, справа — девчонка, примерно ровесница. На ней красно-белая футболка на голое тело, без лифчика. На груди надпись «ОЖИВИСЬ». Огромный нос выезжает из густейшей копны черно-кудрявых волос. Должно быть, гречанка. Или латина. А мужик в пиджаке — обычный корпоративный сноб: короткая стрижка, очки, начищенные туфли. Вряд ли между нами возможен осмысленный диалог.

Люди по очереди встают и выплескивают однообразные нудные жалобы на злую судьбу. Я слушаю невнимательно: уши как ватой забиты. Хотя сидящую рядом девчонку слышно отлично — она то и дело возмущенно шепчет «пс-с, туфта!» или «ага, блин!». Меня, родившегося и выросшего в Лите, в семье радикальной поклонницы панк-рока, такое поведение приятно удивляет. Во время перерыва девчонка держится особняком; я подхожу и говорю с улыбкой:

— Не похоже, что тебе здесь нравится.

Она пожимает плечами, подносит к губам стаканчик кофе.

— Дешевле, чем реабилитационный центр. А суть та же. Правда, приходится выслушивать всю эту фундаменталистскую байду.

— В смысле?

— Ну, пафос этот религиозный. Клятвы с огнем в глазах: сухая завязка на всю жизнь!.. Допустим, было время, я подсела на бухло. Ну и что? Это ведь не значит, что я никогда ни капли в рот не возьму! Мне главное из залета выйти. А потом, когда пойдет нормальная жизнь,— почему бы не выпить в меру, если хочется? Я что, помру от одной бутылки пива?

— Угу, вот так и спиваются.