– Саней, – глупым голосом выговорил он. – А если сердилась, Сашей. Или Сашкой. Зачем тебе?..
– Мне кажется, я знаю тебя всю жизнь.
Он снял с нее очки и осторожно пристроил куда-то себе за голову, в развал подушек. И провел пальцами по ее лицу, по глазам.
– Почему ты со мной? Пожалела?..
– Иди ты в задницу, – предложила она, не открывая глаз, и улыбнулась. – Я не занимаюсь благотворительностью, я тебе уже говорила!
Он притянул к себе ее лицо и поцеловал, кажется, в первый раз за всю эту невозможную ночь по- настоящему – нет, во второй, первый был там, на набережной! – и свобода вдруг ударила ему в голову, и разлилась, и зашумела, и заискрилась там.
И когда в голове осветилось, оказалось, что, пожалуй, все не так уж и страшно, – особенно если не ждать, что змеи, выползшие из тьмы, вот-вот начнут его терзать. Не осталось ни тьмы, ни змей!..
Он не мог от нее оторваться даже на секунду, но ему обязательно нужно было сказать!..
– Маня, – с трудом прошептал он. – Я свободен.
– Я знаю.
– И я не литературный персонаж!..
– Вот это удача.
За локти он подтянул ее повыше, они сцепились взглядами, как давеча на набережной руками – не оторваться, не расцепить.
– Это ты? – спросил он зачем-то, и она поняла и кивнула очень серьезно.
И тут он заспешил так, как будто до конца света осталось восемнадцать секунд.
У него не было времени ни трогать, ни гладить, ни узнавать. Он должен был взять ее себе, присвоить, завладеть – так, чтобы не осталось ни малейших сомнений, что она может принадлежать только ему, ему одному, и всегда принадлежала, и всегда будет!..
Он то ли рычал, то ли стонал, то ли плакал, а конец света приближался стремительно, и никогда в жизни ему ничего так не хотелось, как этого самого апокалипсиса, взрыва, за которым придет… освобождение.
Мир, в котором он жил столько лет, задрожал, стал сотрясаться с каждым ударом сердца все сильнее, и холодные бетонные стены его пошли трещинами, а потом от них стали отваливаться куски, и он понимал только, что там, снаружи, нестерпимый свет, и закрыл глаза, потому что не мог его выносить.
Ему казалось самым важным, чтобы Маня… успевала за ним, не оставляла одного, и она успевала!.. Она раздувала пожар, ее сердце сотрясалось у него в ладони, и кожа была горячей и влажной, и вдвоем они расколошматили весь его прежний мир, разнесли на куски и еще расшвыряли их!..
Теперь кругом был свет, невыносимый, острый, и нужно было немедленно что-то с этим делать, и у них совсем не осталось времени. Взрыв, которым снесло все остатки старого мира, оказался сильнее, чем они оба ожидали, он накрыл их с головой и лишил возможности дышать, и… и…
Свобода.
Вот она, оказывается, какая!.. А он и не знал.
Сдернув наушники, Береговой некоторое время прислушивался, ничего не расслышал, кроме вынимающего душу визга пилы, и напялил их обратно.
Он писал длинный текст – он ненавидел писанину и не понимал, как вообще люди это делают, в смысле пишут! – и слушал «Roxette».
Грохотало сильно. Но все лучше бензопилы!..
Он запустил в волосы пятерню, почесал там как следует, занес руки над клавиатурой, чтобы продолжить, но что-то опять его отвлекло.
Некоторое время он соображал, что именно.
А, мобильный!.. Он периодически заливался светом и даже подпрыгивал от натуги. Видимо, звонили уже давно. «Частный номер» – было написано в окошечке.
Береговой сдернул наушники.
– Да!
– Владимир? – осведомился в трубке знакомый женский голос.
– Я! – бодро отозвался Владимир и опять посмотрел в окошечко.
Что, черт побери, это может значить – «частный номер»?..
– Я Марина Покровская, писательница. Мы с вами знакомы.
– Здрасти.
– Откройте мне.
– Что сделать?!
– Отомкните замок! – очень громко велела Покровская. – Я тут стою уже полчаса, у вас под дверью! Почему вы не открываете? Я знаю: вы дома.
Береговой сорвался с места, позабыв про наушники, моментально удушился в шнуре, который поволокся за ним, чертыхнулся, швырнул наушники, ринулся в коридор и распахнул дверь.
И сглотнул.
На площадке стояла Марина Покровская, писательница, и еще какие-то знакомые люди. За ее спиной происходило движение – ухватистые иностранные рабочие таскали в соседнюю квартиру мешки с цементом. По двое рабочих на один мешок – так у них выходило.
– А-а-а… это вы?! – проблеял Береговой. – Я думал, шутка такая.
– Какие там шутки! Чего вы заперлись и не открываете?
– А я… не слышал ничего. Я в наушниках всегда… у меня музыка…
Покровская протиснулась мимо него в квартиру – он посторонился, и следом потянулись те самые знакомые люди, что приехали с ней.
Береговой опять запустил пятерню в волосы.
Чего происходит-то, а?!
– А вот я в наушниках никогда не сижу! – заявила Покровская, как будто приехала сообщить именно это. – Ботинки снимать или так можно? Я на полную мощность динамики врубаю, и мне отлично! Но у меня стены толстые, а у вас, ясный пень, особенно не врубишь – весь ваш терем-теремок завалится! В смысле, дом! Это Алекс Шан-Гирей, вы знакомы?..
Береговой, не отводивший от нее глаз, спохватился и оглянулся на вошедших.
Она привела с собой нового заместителя и еще Митрофанову – главного врага!
Да что такое происходит?!
– Мне нужно с вами поговорить, – помолчав секунду, негромко сказал новый зам. – Я попросил Маню… Марину Алексеевну, и она любезно согласилась нас привезти.
– Да-а! – громко подтвердила Покровская уже из комнаты. – Я вообще сама любезность! Слушайте, уважаемый, а мебели у вас в принципе нету? То есть сидеть не на чем?
Береговой разозлился – что за бесцеремонность!..
– Я не ждал гостей, – тоже очень громко сказал он, помрачнел и добавил: – И не приглашал!
– Хороший гость не ждет, когда его позовут, – отозвалась Покровская. – Хороший гость сам является. А еды тоже нету?..
– Здравствуйте, господин Береговой, – ни с того ни с сего церемонно поздоровалась Митрофанова. – Извините нас за вторжение. Мы ненадолго. Мы на самом деле пытались предупредить вас о нашем приезде, но…
– Вы трубу не брали! – прокричала Покровская. – Катюнь, не скули, я ему уже все объяснила! И что за китайские церемонии?! Вы же почти родные! Ты его почти уволила, а он тебя почти побил!
– Никого я не бил!
– Я так и сказала! Это две большие разницы, побил и почти побил! Улавливаете нюанс?..
– Маня, угомонись, – сквозь зубы процедила Митрофанова, и Береговой вдруг с удивлением обнаружил, что она покраснела – из-за высокого ворота черного свитера поднялась краска и залила щеки и уши.
Уши были изящные, и в каждом почему-то по три серьги. Не по одной, как положено, а именно по три. Всего шесть. Странное дело!.. Она же не панк и не байкер!..
Береговой некоторое время рассматривал ее уши. Вдруг спохватился, смутился – ей-богу! – отвернулся и
