6
Унтер-офицер шведского гарнизона Юрис Атауга, мчась следом за товарищем, еще успел ухватить за повод коня, потерявшего всадника, и проскочить с ним в ворота. Спустившийся с вала офицер, видимо, наблюдавший за неудачной вылазкой, остановил его и сердито расспросил о каких-то подробностях, потом, махнув рукой, отпустил на отдых. Медленно проехав с десяток шагов, Юрис почувствовал, что правая рука его нестерпимо горит и он не в силах держать повод. Оглядевшись, он увидел, что сквозь сукно узкого рукава капает кровь. Усталый конь пошатывался, обходя кучи навоза и мусора, каждый шаг тупым шилом вонзался в раненое место над сгибом локтя. Проклятый русский крепко поцарапал. Застонав, драгун слез с седла. В это время мимо проходил безоружный солдат, видимо, просто так шатался, — он подозвал его и приказал отвести коня. Солдатик был вконец отощавший, верно, перенес недавно тяжелую болезнь, усталые глаза сверкали в черных глазницах, подбородок дрожал, как от озноба, хотя в узкой щели улицы было жарко так, что дух перехватывало. Он было заворчал, не желая выполнять приказание, но когда Юрис накричал на него и пригрозил, тот, наконец, взял повод и вяло повернулся. Отбиваясь от мух, конь мотал головой и тащил за собой солдатика, а он дергался и пошатывался, будто невесомый; заляпанные грязью голенища сапог хлопали по тощим, как у скелета, голеням.
Юрис брезгливо посмотрел вслед этому защитнику Риги, посмешищу шведской армии. Если ежедневно видеть лишь такие пугала, то и собственное выхоленное тело начинает казаться каким-то нечистым; куда девается осанка, — так и хочется забраться куда-нибудь, улечься, зажмуриться, не видеть всего этого, будь что будет. Казалось, такое же отвращение и равнодушие охватили всю эту грязную улицу и потускневшие дома с редкими окнами, большинство которых, особенно в нижних этажах, закрыты железными шторами.
Прохожих было очень мало, солдаты и городская гвардия — на валах, в цитадели, в казармах и жилищах бюргеров, откуда никто без крайней нужды не выходил. Там они все же чувствовали себя увереннее, хотя это был лишь самообман: вон хоть у этого выдавшегося на мостовую дома бомба недавно разворотила бок, в дыру видна внутренность кухни с обвалившейся штукатуркой и сброшенными в кучу известки медными кастрюлями и поковерканными мисками. И ни души не видно, верно, с перепугу убежали и не смеют вернуться, точно русские пушки облюбовали только это место. Прямо под проломом на вбитом в стену крюке на одной петле болталась покривившаяся вывеска с изображением синего мужчины, держащего под мышками огромные мотки ниток. Окованные двери закрыты, поперек их накладка с огромным висячим замком, на двери орнамент из набитых медных гвоздей, уже потускневших, видно, что шляпки с прошлого года нечищенные. Да и чего их чистить, коли лавка пустая, закрыта — редко где теперь увидишь открытое окно, а в нем круг воска, пригоршню пеньки и заржавленную косу.
Все это знакомо уже до тошноты, до отвращения. И все же пришел Юрис в себя только от боли, будто что-то острыми когтями вцепилось в локоть, да так и не отпустило. Из рукава все еще капало, красные звездочки одна за другой шлепались на раскаленный солнцем камень. Юрис стиснул зубы — этак и совсем кровью изойдешь. Левой рукой попытался дотянуться до правого кармана штанов и вытащить платок, но раненая рука от этого разболелась так нестерпимо, что он, весь побелев, замычал сквозь зубы.
В этот момент на той стороне улицы кто-то взвизгнул, будто притронулись и к его ране. Через улицу бросилась, прижимая к затылку раскрытый зеленый шелковый зонтик, белая, будто только что вымытая в молоке девушка. Накинутый на плечи легкий платок от стремительного бега разлетелся, открывая шею и напудренную грудь в довольно откровенном сердцевидном вырезе лифа. И руки выше локтей голые, на правом запястье браслет в виде золотой змеи, на пальце левой руки — кольцо с большой матовой жемчужиной, в ушах серьги с красными рубиновыми подвесками. Она бежала как безумная, ничего не видя, красные туфли глубоко погружались в конский навоз, кринолин тарахтел по камням мостовой. Это была Хильда, помолвленная с Юрисом, дочь известного всей Риге бочарного мастера, домовладельца и старшины Малой гильдии Альтхофа. Она знала, что Юрис должен был участвовать в вылазке, чтобы поймать языка, и, чуя недоброе, вышла навстречу ему к валу. И вот внезапно увидела его на краю улицы, скривившегося, бледного, с окровавленным рукавом.
Юрису было очень неприятно, что невеста застала его в таком плачевном состоянии, ведь дома она привыкла видеть бравого, лихого воина, которому сам черт не брат. Он сознавал, что выглядит жалким, и, пока она пересекала улицу, попытался подтянуться, но почувствовал, что никак не может согнать с лица гримасу боли и что лоб покрывается испариной. Он видел, как грудь Хильды вздымается, чуть не раздирая лиф, а щеки под слоем пудры белеют. Не разжимая зубов, он попытался встретить ее улыбкой, даже пошутил.
— Да что ты, Хильда, пустяки, не бойся, русский мне только руку малость оцарапал.
Хильда хотела заглянуть ему в глаза, чтобы убедиться, не лжет ли он, но, увидев на камне красные звездочки и сочащийся кровью рукав, закатила глаза и откинула голову, — казалось, она вот-вот потеряет сознание и рухнет навзничь. Но и сознания не потеряла и упасть не упала, видимо, загаженная улица удержала ее от этого. Она оправилась, бросила так и не закрытый зонтик и кинулась на грудь Юрису.
— Ты же истекаешь кровью, ты погибнешь! Сними мундир!
Но, видя его беспомощные движения и растерянность, взялась сама — торопливо оборвала пуговицы, стянула мундир и даже отвернулась: весь рукав рубашки красный; ей опять стало так дурно, что она снова едва удержалась, чтобы не упасть в обморок. Выхватила из кармана его штанов платок, стараясь не глядеть, кое-как обмотала то место, где кровь сочилась сквозь рубашку обильнее всего, и еще раз испустила протяжный стон. Самого Юриса больше всего смущал его непрезентабельный вид.
— Накинь, пожалуйста, мундир на плечи, а то я на мясника похож.
Она сделала это и дрожащими губами спросила:
— Очень больно?
— Да пустяк! Завтра, самое позднее послезавтра заживет.
Только теперь Хильда спохватилась. Mein Gott! Что она делает: средь бела дня посреди улицы расстегивает у мужчины мундир, достает из кармана платок, да еще из кармана
— А ты сможешь дойти?
— Да пустое же, я тебе говорю! Кожу немного поцарапали? вот и все. Завтра, самое позднее послезавтра…
Дальше Хильда не слушала. Волнение ее улеглось. Она вновь уловила неправильный немецкий выговор Юриса и даже в этот момент не вытерпела и, по обыкновению, поправила его. Этот мужлан никак не мог усвоить разницу между «garnicht» и «garnichts»[9], а «ch» испускал, так сипя глоткой, будто ему надо выдохнуть весь воздух до последнего. В приличном обществе от одного этого краснеть не перестанешь, так что и теперь она не могла сдержаться, — как же тут не рассердиться.
Юрис шел в трех шагах позади нее — ближе нельзя, красная накидка поверх кринолина, пышно собранная на бедрах, хвостом тащилась по мостовой. А Юрис хорошо знал, чем это грозит, ежели наступить на нее. Остерегаясь и выбирая дорогу, он вспотел еще больше, чем от боли, — ее он уже и не чувствовал. По откинутому затылку Хильды можно было понять, что она недовольна не то его немецким выговором, не то тем, что он позволил русскому ранить себя, — поди разберись! Она всего лишь раз повернула голову и спросила, в силах ли он идти, но, не дожидаясь ответа, мелкими козьими шажками засеменила дальше. Часто приходилось огибать то сломанную телегу, то кучу мусора, загородившую всю улицу, временами пробираться подле самой стены, так что кринолин соскребал с нее плесень и пыль. Редкие прохожие, отощавшие и оборванные, уступали дорогу только лишь потому, что навстречу шел солдат, — насмешкой и оскорблением казалась им эта белая, раскормленная мамзель со сверкающими серьгами в ушах и зонтиком над головой.
Над крышами показалась колоколенка церкви св. Иоанна с шишкой на шпиле, — ветер нес оттуда такой смрадный дух, что даже у Юриса нутро выворачивало. Там уже которую неделю гнили сложенные штабелями трупы. Зловоние с каждым днем усиливалось, все окрестные дома опустели, жители перебрались
