— Нельзя, никак невозможно. Ящик в погребе, а над ним господин полковник живут, и у них трое денщиков. Одну, ну две, это я еще могу, под полой либо опять же за пазухой. А ежели весь ящик разом — пропащее дело. Вот и сегодня утром хотели меня по загривку огреть: стянуть что-нибудь я тут хочу, дескать. А какой я вор, в жизни рукавицы ни у кого не…

— А ну помалкивай! Сколько бутылок у тебя там еще осталось?

— Не считал, ваше благородие: темно, яма глубокая, хорошо, ежели рукой нащупаешь.

— Ну ладно, сколько же ты нащупал? Десяток будет?

— Может, будет, а может, и нет, это как станется.

— Так и станется, как начальство прикажет, сучий ты сын. Я тебя знаю! Значит, скажем, девять мне, а одну я тебе дарю за находку, слыхал?

Акулов поскреб бороду.

— Слушаюсь, ваше благородие. Да только одну — оно бы вроде не тово — кажись, маловато выходит.

— Что не тово?! В самый раз тово, коли я приказываю! Да гляди у меня, я тебя знаю, шкуру спущу, и вся недолга! Ну, ступай проспись, да не храпи, а то будто конь подыхает.

— Как прикажете, ваше благородие, а только совсем без храпу оно не тово…

И Акулов, спотыкаясь, направился к себе под лестницу. Плещеев только тогда соизволил разгладить суровые складки на лбу, когда тот исчез в калитке.

— Неисправимый пьяница, Курт Карлыч, но опять же и молодчина.

И потянулся за новой бутылкой.

Сосновские кузнецы разместились в таком же безопасном месте, как и их барин, — шагах в пятистах у того же самого вала. Домом жилье их было трудно назвать, оно больше походило на скворечню. Четырехугольная хибара с четырехскатной лубяной крышей и трубой на гребне. Маленькая передняя с оконцем о двух стеклах и всего одна вместительная комната, которая служила одновременно и кухней, — вот и все. Вон и сам хозяин сидит на ступеньках крыльца с одного края, жена — с другого. У старика на мужицкий лад волосы до плеч, совсем белые; старуха лет на десяток моложе мужа. К солдатам они относились очень ласково, верно, потому, что на постой к ним угодили земляки. Только все время они чего- то опасались. Мартынь хотя и знал, чего именно, но виду не подавал. Подходя к дому, он еще издали крикнул:

— Скоро в Риге будем, офицеры говорят, что генералы будто совет держат, а когда закончат — услышите, какой тарарам подымем.

Обоим эта весть пришлась по сердцу, старуха облегченно вздохнула.

— Раз уж надобно палить, так, значит, надобно, лишь бы скорей все кончилось. Экая жизнь, хуже чумы.

Старик вполне с этим согласился:

— Давеча опять упала бомба — сами свой город жгут. Ежели этак протянется день-другой, из нас тут никого и в живых не останется. А что, нынешней же ночью и начнете палить?

Мартынь с улыбкой поглядел на старика.

— Чудные дела: сами рижане, а хотите, чтобы мы поскорее взяли город. Лучше подвязал бы фартук да принялся опять подметки набивать.

— Да ведь кому их набивать, ежели у вас свои мастера задаром набивают. А потом еще неведомо, можно ли.

— Как займем Ригу, так и можно будет, русский царь тут совсем другой порядок наведет. Жителям предместья даст такие же права, как и у тех, что за валом, ни одному мастеровому не придется тайком работать.

— Дай бог, дай-то господь!

Мегис сел между ними — он все еще не закончил свой рассказ о том, как ему жилось под Тарту и у русских. Мартынь вошел в небольшую прихожую, тщательно закрыв дверь, прислушался… Ну, дорвался, меньше часу не проговорит!

Затем он проделал нечто необычное. Нагнувшись, отвернул соломенный половичок, лежавший у порога. Оказалось, что передний край его прибит тремя гвоздями к полу. Под половичком железное кольцо, лежащее в углублении доски: когда он потянул за него, приподнялся люк, обитый изнутри толстым войлоком, видимо, для того, чтобы не гудело, когда ступишь. Четырехугольная дыра ровно такой величины, чтобы человек мог протиснуться вниз на узкие ступеньки, — никому бы и в голову не пришло, что под этим скворечником есть еще погреб, вероятно, даже самые близкие соседи этого не знали. Снова плотно закрыв над головой западню с половичком, Мартынь кашлянул, будто оповещая кого-то о своем присутствии.

Погреб был такой же маленький, как и домишко над ним. Еще меньше он выглядел оттого, что весь был завален разным домашним скарбом. Видать, и хитрец же этот ласковый старичок — наверняка он свои пожитки укрыл надежнее, чем господа за толстыми городскими стенами. Где-то в глубине за кладью поблескивало отверстие не больше конского глаза. Добравшись до него ощупью, Мартынь увидел юношу, почти что подростка, светловолосого, с ребячьими голубыми глазами, в мундире городского солдата. Сидя на свернутой перине, он жевал ломоть черного хлеба и запивал его холодным кофе из оловянной кружки. Как старые знакомые, они кивнули друг другу. Кузнец с улыбкой оглядел солдатика.

— Ну, каково тебе тут живется?

— Да как оно может житься в этакой западне. Днем еще ничего, а ночью спасу нет от крыс, лезут сквозь дыру, будто чумные.

— Это потому, что ты тут хлеба накрошил, съестное теперь нигде не валяется.

— Ну, как оно там наверху? Рига еще держится? Все так же палят? Когда же вы в наступление пойдете?

— Ишь ты, не терпится, как и отцу с матерью, — они тоже никак не дождутся. Как начальство прикажет, так и пойдем, а ты лежи знай и не шебарши; ежели дознаются — несладко тебе будет. Тогда уж не втолкуешь, что не лазутчик. Лучше не лез бы вчера в подвал, а сдался в плен, пленным ничего худого не делают.

— Да, не делают — брехня одна. Что, я не видал, как рижане с вашими расправляются, ежели кого поймают?! Так за язык и тянут: говори, как там у вас, где вы, сколько вас всего… С души воротит, я же не предатель, ничего я не хочу говорить.

— И воевать не захотел.

— За рижских господ что мне воевать? Разве же они жителей предместья считают людьми? Собаки мы тут за этими стенами, только тем и кормимся, что немцы через вал швырнут. Когда с базара с мешком репы идешь, так, будто вор, за углами хоронишься. Отцу ремесленничать не дают. То на талер, то на два, то на пять штрафуют. В последний раз и тюрьмой пригрозили и этот домишко отнять. А еще гонят с русскими биться! Хоть бы кормили! Раз в два дня, и то конина без хлеба, может, еще падаль какая. Все нутро выворачивает, как вспомнишь.

— А что, верно, будто они там голодают?

— Так и дохнут с голоду да от чумы! Все лазареты завалены, в каждой комнате либо уже кто-нибудь испустил дух, либо вот-вот преставится. На улицах падаль гниет, не пройти — да ты что, сам этой вони не чуешь? Сущий ад!

Он внезапно смолк, даже челюсти его перестали жевать. Голубые глаза робко взглянули на русского солдата.

— А чего это ты меня выспрашиваешь? Уж не хочешь ли донести?

— Об этом не беспокойся, ты меня еще не знаешь.

— То-то и оно, что не знаю. И как это ты вчера разнюхал, что у нас тут подвал и что я тут скрываюсь? Не сказали же тебе мать с отцом?

Мартынь улыбнулся.

— Нет, не сказали, да только скрыть не могут, — у кого глаз наметан, сразу поймет, что тут что-то неладно. Поглядываю это я, с чего бы мать твоя глаз от половичка не отводит? И отец, как переступает порог, обязательно притопнет — будто сказать хочет: не гудит ведь, никакого люка тут и в помине нет! Прямо как дети, и не говорят, а все равно проговариваются, видать, жульничать им на своем веку не доводилось. Да, скоро уж начнется; если не нынешней ночью, так следующей. Как загрохочет вовсю, так и