поныне насыщены влагой, воздух, полный испарений и жары, для чумы суть то же самое, что для хлебного зерна земля, удобренная туком. Единственно господь и его добрая воля могут тут что-нибудь свершить. Но еще не время, чаша еще не наполнилась. Рига свое заслужила. Вот оно возмездие людям, предающимся чревоугодию, блуду и непомерному мотовству. Картежная игра, дорогие вина, расточительность, тщеславие — служанку нельзя было отличить от благородной дворянки или супруги богатого бюргера. Все это накапливалось постепенно, десятилетиями сеялось, и вот ныне сатана пожинает свой урожай. Вот она причина сему!

Миквиц тряхнул головой, отгоняя страшные видения.

— У меня имение в Лифляндии, под Мариенбургом. Сглупил, не уехал туда этой осенью, как русские к Риге подходили. Все готово было — да то жене надо сшить еще несколько платьев, то сыну остаться до последних конских бегов, — ждали-ждали, вот и дождались. Эх!

— Напрасно вы упрекаете себя, господин Миквиц. На севере Лифляндии и в ее средней полосе чума свирепствует еще более люто, люди так и валятся, как мухи, отведавшие мухомора. И это вполне понятно: деревни открыты ветрам более, нежели мы за городскими стенами. В Ригу зараза явилась из Константинополя, а в деревню она приносится из самого первоисточника, из Италии. В Сицилии отверзлась огнедышащая гора и было землетрясение; пары, вырывающиеся оттуда, суть дыхание самого диавола, смрадное и отравленное, — где оно проносится, остаются язвы, лихорадка, всевозможные мучения и смерть. Вот отчего она!

Битнербиндер поднял руку с растопыренными пальцами: очевидно, больной снова просыпался. Вот он приподнял тонкие веки, послышалось что-то вроде жужжания пчелы, но довольно ясное и еще отчетливое:

— Не то мне чудится, не то я в самом деле слышу… Что это за звон все время раздается?

Битнербиндер дал знак остальным и поспешил ответить:

— Ничего особенного, господин Альтхоф. Видимо, опять пожар где-то в предместье.

Двери неслышно открылись, вошла служанка Мара, немолодая, но статная и почтенная, одетая, как и подобает служанке, но весьма тщательно, чрезвычайно чистоплотная, с безукоризненно тонким обращением. Она несла на серебряном подносе три позолоченные чашки кофе и тарелочку с ломтиками ячменной лепешки. Поставила кофе перед каждым из присутствующих, присела, виновато и грустно улыбнувшись.

— Прошу простить, господа, но больше у нас в доме ничего нет. И сахару в каждой чашечке только по одной ложечке. Не обессудьте, господа!

Извинение было принесено учтиво, даже господа не извинились бы учтивее. Правда, иное немецкое слово звучало на иноземный лад, а вся фраза построена на явно латышский манер. Рейнерт усмехнулся. Мара наклонилась над больным и обтерла ему лоб, хотя и вытирать было нечего — даже пот не выступал у этого высохшего старика.

— Не угодно ли господину кофе?

Альтхоф шевельнул ресницами, это означало «нет». Служанка присела перед господами и шепнула, заслонив ладонью рот;

— Господа будут столь любезны, если хозяин потом попросит…

С бесконечной жалостью и грустью поглядела на больного, вздохнула и вышла так же тихо, как и вошла. Наблюдавший все это Рейнерт хотел что-то заметить, но Миквиц опередил его:

— В кофе, и верно, почти нет сахара, да хорошо, что и такой есть. Провалиться мне, если у моей кухарки на полке ячменная лепешка завалялась. Вот уже вторая неделя, как мы едим всего раз в день.

Вопрос о еде теперь подымался при каждой встрече и в любом разговоре. Битнербиндер осуждающе покачал головой.

— Господа, господа, не гневите бога! Вам ли жаловаться! Поглядите лучше, как живут те, кто ютится возле валов, — собак и кошек там едят, не говоря уже о дохлых лошадях.

Миквиц просто вспылил, еле сдерживаясь, чтобы не повысить голос.

— Да что вы нам о них толкуете, господин фон Битнербиндер! Налезла эта шваль черт знает откуда, из пригородов разных да деревень. И магистрат тоже хорош, вроде нашего бестолкового губернатора: не пускали бы их сюда, вот нам бы провианта и хватило, только что птичьего молока не было бы, — а там пусть русские хоть год стоят.

— Нельзя, нельзя так, господа! Иные предместья мы сами сожгли, отступая, иные противник уничтожил. Куда же этим людям деваться? Ведь они же и налоги платили, и теперь в войске служат, нельзя же их жен и детей оставлять за валами.

— Войско… Да вы что, серьезно, господин фон Битнербиндер? Не защищай сами рижские бюргеры свои валы, русские бы уже давно были в городе. По два-три дезертира в день — это что, по-вашему, из рижских солдат или из этих самых жителей предместий? Сброд, предатели — вот кто они такие!

Беседу прервал шум за дверьми, в коридоре загромыхали шаги. Мара приглушенно вскрикнула, послышался голос Хильды и еще чей-то незнакомый. Хлопали двери, звякала посуда, лилась вода. Хотя глаза у Альтхофа закрыты, но поди знай, спит он или бодрствует. Иногда оказывалось, что он все слышит, хотя по виду крепко спит. Только когда в комнату снова кто-то вошел, он приоткрыл веки и поглядел еще довольно ясными глазами.

Это был его будущий зять Юрис в рубахе, с перевязанной правой рукой, подвешенной к шее. Он тут же заговорил, чтобы больной не волновался.

— Пустое, русские малость поцарапали. Мы вылазку делали, языка брали — так ведь всяко бывает. Завтра-послезавтра заживет. Решил, батюшка, сам вам показаться, чтобы женщины не наболтали бог весть чего и не переполошили бы понапрасну.

Больной пристально поглядел на него.

— А Хильда знает?

— Она выходила меня встречать к валу, все в порядке. Обо мне не беспокойтесь. А как вы себя, чувствуете?

Лежащий только пошевелил губами — столько раз он уже слышал эти вопросы, надоели они ему. Он закрыл глаза, делая вид, что хочет спать. Юрис сразу же поднялся на цыпочки, чтобы сапоги не стучали, и обратился к гостям:

— Надеюсь, господа, вы не очень тревожите больного, ему теперь больше всего необходим покой.

И вышел еще тише, чем Мара. Гости переглянулись. Битнербиндер посмотрел, крепко ли уснул Альтхоф, затем вплотную подсел к остальным и тихо-тихо шепнул:

— Слышали, господа, он даже нами начинает тут распоряжаться!

Миквиц даже вскипел.

— Как же, пусти вошь в шубу, она тебе на нос заберется.

Рейнерт покачал головой.

— Одному я удивляюсь: как такой старый и почтенный человек, как Альтхоф, мог этакое допустить? Это мужичье хуже вшей, только пусти их в предместье — они не посовестятся требовать таких же прав, как и горожане. Пусти их в город — они уже топают по твоим комнатам и не совестятся помыкать почтенными бюргерами. Совращают наших дочерей, в зятья метят… Доколе, господи!.. И старый безумец попустительствовал сему! Да тут самому магистрату следует вмешаться!

Миквиц фыркнул, как тюлень, которому попала в ноздри вода.

— А что же Альтхофу оставалось, коли дело так далеко зашло! Только бы позора избежать. Всем родственникам и друзьям об этом ведомо, с Хильдой никто больше и знаться не желает. М-да, каково-то ей теперь: великое счастье, с мужиком спуталась. Мой Харий, видите ли, нехорош для нее, лапотнику предпочтение отдала, латышский дух ей больше по нраву. Ведь это же разврат, всему рижскому бюргерству позор! Я бы такого солдата арапником вон из дома — а ну, ступай назад в имение служить своему господину!

Битнербиндер печально покачал головой.

— Ну, что вы поделаете с тем, кто служит в шведском гарнизоне! Магистрат бесправен, все привилегии только на бумаге, а генерал-губернатор действует на основании полномочий, данных королем, как ему заблагорассудится. Весь порядок рушит, попирает старые обычаи, вот и дожили… Что у нас еще