хлеба хотя и свежего, но темного от куколя. Кузнец сконфуженно потоптался возле стола.

— Не гневайтесь, господин барон, нынче у нас больше ничего нет.

Но барон даже не слушал его. Глаза его так и сверкали, когда он пристроился с березовой ложкой старого Марциса к миске с похлебкой, зачерпывая со дна побольше гущи и выбирая куски копченой баранины. Затем отрезал кусок хлеба и, когда тот исчез, — еще один; нож по черенок погружал в творог и выворачивал такую груду, что под стать только Эке либо Тенису Лауку. Жевал, плотно стиснув губы, оттопырив щеку, видно, что ел одними передними зубами, как обычно делают не имеющие коренных зубов. Хлебал, громко хлюпая, сперва сдувая с ложки лишний жир, — ну совсем как мужик, точь-в-точь! Надо думать, точно такой же человек. Кузнецу неловко было глядеть на барона, он отодвинул табуретку подальше в полумрак.

Поев и вытерев рот тыльной стороной ладони, Брюммер чисто по-мужичьи рыгнул, — видно, сразу же почувствовав себя лучше, хотя выглядел еще более усталым.

— И вы еще плачетесь в песне: «В ключевой воде студеной хлеб мякинный мочим!» От этакой похлебки и за уши не оттащишь! Если б мне ее в тюрьме давали! Власти на каждую душу отпускают ровно столько, чтобы с голоду не умереть, да начальник, сатана, крадет добрую половину, сам ожиревший, насилу в подвал спускается, зато выпущенных на волю ветер с ног валит, жена и дети не узнают.

Он скинул полушубок и только сейчас спохватился снять шапку. Череп у него был совсем голый, остатки волос возле ушей — седые, кафтан точно на жердь повешен, галстука и в помине нет, рубаха грязная. Вот он сунул руку за пазуху, основательно почесался, потом поскреб бок, другой. До чего дошел, бедняга! Точно угадав мысли кузнеца, Брюммер ударил по столу кулаком.

— Проклятые шведы! Так обращаться с лифляндским дворянином! Ну, да они еще увидят, семена Паткуля не так-то просто истребишь… Принеси мне охапку соломы, прилягу где-нибудь. Все кости болят, семьдесят верст в мужичьих санях — это почище, чем на корабле все Немецкое море пересечь.

Мартынь подбежал к своему ложу, откинул полосатое одеяло и взбил постель. Снять верхние штаны барон неведомо почему застеснялся, так и лег в них. Старый улегся одновременно с ним; когда Брюммер укрылся, и Марцис натянул шубу до самого подбородка, но голову держал так, чтобы все время видеть барона. До чего ж чудной стал!.. Охапку соломы Мартынь принес самому себе. Солома похрустывала, где-то за печью сверчал немолчный музыкант мужицких риг. Но вот он внезапно затих, и одновременно барон, отмахиваясь и отплевываясь, вскочил и сел.

— Черт, что это такое? Кто тут бегает?

Мартынь поднялся.

— Не бойтесь, барин, это же сверчок, при свете они завсегда вылетают.

Он задул свечу и снова улегся. В темноте барон задал ему еще один вопрос:

— А он не кусается?

— Нет, не кусается. Вот шерстяные портянки и рукавицы на ночь на печи оставлять нельзя — это они как овечьими ножницами постригут, до чего же паршивая тварь.

Барон, видимо, успокоился. Минуту спустя снова промолвил:

— Здесь так тепло… и сухо… Лежишь себе, как барон.

И сам посмеялся над собственной шуткой. Смех прозвучал неожиданно звонко, точно он давно уже отвык смеяться и даже забыл об этом. Но хоть и тепло и сухо, а заснуть он не мог, долго еще ворочался и чесался. Потом было притих, но опять спросил:

— Так ты, Мартынь… И как же это я забыл?! Так ты, я слышал, на войне побывал? Против русских?

Говоря по правде, этого вопроса Мартынь ожидал целый вечер. Ему очень хотелось рассказать обо всем барину — он может растолковать, хорошо ли это либо плохо и почему хорошо или плохо. Никому другому не понять, почему он все испытывал беспокойство, почему его донимают бесконечные раздумья, сомнения и недоумения. Ведь остальные еще не могли заглядывать так далеко вперед, как он сам. Может быть, еще Крашевский, но у него почему-то боязно об этом спрашивать.

Предводитель ополчения принялся рассказывать. И вовсе не против русских, а против калмыков и татар. Не похваляясь, ничего не приукрашивая, только стараясь передать все мелочи так, как они выглядели в действительности. И вот теперь, оглядывая проделанное, он еще яснее почувствовал, что тут что-то не так, — не то задумано, не то сделано, а может, все это и вовсе было ни к чему… И рассказывая, он все ожидал, что барон перебьет его и объяснит, что же было неверного и как надо было сделать правильно. Но Брюммер только слушал, осторожно почесываясь, чтобы не мешать. Далее когда Мартынь закончил, он еще с минуту молчал, и тому казалось, что даже слишком долго. Затем послышалось что-то похожее на протяжный вздох.

— М-да-а… Три человека, говоришь, да еще эти болотненские… Против русских, — повторил он свое, будто так и не слыхал про калмыков и татар. — Нет, этого тебе не стоило делать, не то это все, не настоящий это путь…

А какой путь настоящий, он так и не сказал. Мартынь слушал с напряженным вниманием, но Брюммер, видимо, очень уж устал, он засопел сильнее, а спустя минуту захрапел, точно какой-нибудь дровосек либо молотильщик с пропыленной глоткой. И еще было слышно, как старый Марцис опять положил голову на изголовье, — верно, не пропустил ни единого слова из разговора. Мартынь долго не мог уснуть, и мысли его стали еще беспорядочнее и тяжелее; он почувствовал себя обманутым, сознавая, что больше потерял своим рассказом, чем приобрел. В риге стояла непроглядная тьма; вернувшись в щель, сверчок снова трещал изо всех сил, словно старался наверстать упущенное.

Мартынь ворочался на соломе, глядел в непроглядную тьму и вслушивался в шум апрельского ветра за окнами; треск сверчка до того привычен, что его он даже и не слыхал. С соломенной крыши порой отваливалась ледяная сосулька, — может, снова наступила оттепель, погода нынче меняется так внезапно. Курт храпел без передышки, то повышая, то понижая тон, но все время так звонко, что даже запечный музыкант временами умолкал в щели, видимо, чувствуя себя в опасности даже в собственном дому. До чего ж диковинно: барон спит в мужицкой риге и храпит так же сладко, точно какой-нибудь умаявшийся льнотрепальщик.

«Против русских — не стоило этого делать, не настоящий это путь», — вот что он сказал. Мартынь и без того все время подсознательно чувствовал это, но что толку от лишнего подтверждения, коли не сказано о правильном пути?.. Да разве же он знает его, этот еле избежавший петли барин в рваном полушубке? Разве у мужика может быть общий путь с барином? Кузнец вспомнил злобный взгляд отца — он, верно, и во тьме все еще обращен в сторону постели барина, наевшегося похлебки с салом. Как бы только старый не натворил в слепой ненависти какой-нибудь глупости, — он же мстителен и в гневе всегда безудержен. Но в углу было тихо, хотя шорох соломы на ложе сына также не давал уснуть чуткому во сне калеке.

Когда кузнец проснулся, в каморе было совсем тихо, даже неугомонный сверчок примолк. Мартынь сразу же откинул оконце — на дворе были серые утренние сумерки, курился густой теплый туман, с пригорка, журча, стекала снеговая вода. За кузницей старый Марцис толковал с поковщиками, постукивала подножка поддувала мехов, кто-то успел разжечь угли в горне. Видно, им все уже известно про барина. Мартынь почувствовал раздражение и издали оглядел своего гостя. Барин уже не храпел, а, разинув рот, спал так крепко, будто в рижской тюрьме все эти годы глаз не смыкал. Ведь как оно получается: вот вроде знаешь, что это барон, а выгони его из имения — такой же человек, даже еще слабее и беспомощнее иного непутевого мужика.

Переступив порог кузницы, Мартынь сейчас же убедился, что четырем поковщикам все уже известно. Сердито кряхтя, старый убрался и исчез за клетью, — видно, что в одной каморе с бароном он больше не в силах оставаться. Кузнец отмалчивался, мужики понапрасну заговаривали о том, что их интересовало. Нет, хватит с них и того, что успел тут наболтать старик, все равно к вечеру в обеих волостях только об этом и будут языки чесать.