напасть приключится, тут и брань и слезы, тут дочь виновата, едят ее поедом, топиться гонят. Эх, вот кого бы надо первых драть как следует, этих старух!
Крашевский умолк и передернулся так, что кости хрустнули. Мартынь хотел было помочь ему, да так не сообразил, с какой стороны прикоснуться к этому скелету.
— Замерзли вы, пан Крашевский. Разве ж у вас одежды потеплее нет? Погода-то вон все холодает.
— На то и осень, чтобы холодало. Мне это ничего, в двух шубах я так же мерзну, льдину еще никто не согрел.
Он зловеще рассмеялся и еще раз повторил свою шутку о льдине. У Мартыня стало совсем скверно на душе. Но вскоре Крашевский оправился:
— У Холодкевича и мягкие туфли, и теплая комната, а думается мне, что мерзнет он теперь еще больше — у каждого своя невзгода, что ж тут поделаешь. А ты заметил, что он тебя величает вожаком и все вроде этого. Не очень-то он тебя жалует.
— Какое там, я уж весь вечер чую. Над походом нашим все этак, с подковыркой… хоть убей, не пойму, отчего, за что?
— За что — этого я точно сказать не берусь, хотя и знаю Холодкевича немного лучше, чем ты. Мне вот что приходит на ум — уж не боится ли он вас?
— Нас! Да это ж смех один! Чего ему бояться?
— А вот этих ваших мушкетов и воинского навыка. Слышал я, как он обмолвился Беркису, не следует ли сразу же отобрать оружие. Конечно, сейчас он знает, что пока ему ничто не грозит, умом и хитростью издавна умел с обеими волостями ладить. А только барская опаска не дает ему покоя, времена нынче такие — ни за что ручаться нельзя. Все лето разные диковинные слухи доносятся. Из видземских мужиков последние соки выжимают, беженцы страсти рассказывают, по имениям шепчутся и гадают, что будет. Шведский король гоняется за польским королем по Польше и Саксонии, где-то неподалеку русский царь с войском. Чем все это кончится, никто не знает. Вот народ и начал прислушиваться и ждать; что-то есть такое вдали, за лесами, за горами, а может, и в воздухе, кто его знает; что-то шатается, что-то проясняется; во всяком случае земля под ногами колышется, где ж тут спокойно спать, а назавтра так же спокойно идти в господскую ригу. Нет-нет, да и слышишь о беспорядках, а то и о бунтах. Те, кто в леса убежали, выходить оттуда не хотят. Под Кокнесе свои же люди взломали барскую клеть и увезли весь хлеб, в другом месте сожгли господские риги вместе с урожаем. Господа друг к другу ездят, судят и рядят, как быть. К нам в Лиственное что ни день кто-нибудь да приезжает либо в коляске, либо верхом. Холодкевич — поляк, поляки вместе с русскими воюют против шведов — все как в котле варится, а что за варево будет — и не угадать.
Запыхавшись, Крашевский привалился спиной к липе, чтобы отдышаться, Мартынь Атауга прикоснулся к его плечу — оно было горячее и влажное.
— Пан Крашевский, вы совсем уморились. Идемте, я вам помогу. И сейчас же ложитесь в постель, этак и весны не дождетесь.
До самых дверей богадельни Крашевский не мог слова вымолвить, но на крыльце все же перевел дух и просипел:
— Оружие вы ему ни за что не отдавайте; кто знает, быть может, придет время, когда сами станете бороться за свою судьбу. С голыми руками каждый вас одолеет, у кого лук либо меч. И зайди ты ко мне хоть раз в богадельню, у меня тут и поговорить не с кем, а порой такая охота поговорить — весь век языком трепал, а так вроде и не сказал того, что надумал и что вам надо бы знать. А теперь ступай, завтра тебе опять к наковальне становиться…
На Русской горке близ болотняка день и ночь стояли двое дозорных: один от волости, а другой из ратников Мартыня. Люди в Лиственном, да и в Сосновом вначале роптали, некоторые даже ходили в имение жаловаться, но Холодкевич только руками разводил: ничем не могу помочь, спрашивайте с Мартыня, он ведь в этом деле главный. В том, что брожение длилось недели две-три, была доля вины и Холодкевича. Правда, прямо он ничего не говорил, но то, как разводил руками, пожимал плечами, усмехался скрытно — все это давало понять, что он-то уж никак не сторонник сосновского кузнеца. Но воспрепятствовать или запретить выставлять дозорных он тоже не мог: Мартынь уже был не одинок, вокруг него стеной стояли бывшие ополченцы с мушкетами и мечами. Пусть мужики ворчат сколько угодно, бабы бегают друг к дружке плакаться — на Русской горке все равно должны быть двое дозорных: одна пара днем, другая — ночью. Марч нашел на чердаке замка старый турий рог, верно, еще с польских времен сохранился, и в тихий день его слышно с Русской горки даже в прицерковной стороне, так что даугавцев нетрудно предупредить. Кроме того, на вершине холма был приготовлен костер из старых еловых колод и смолистых веток, обмотанных паклей, пропитанной дегтем, — можно зажечь ночью в мгновение ока, чтобы успеть оповестить о нападении.
Но что даст это оповещение, коли все жители волости не подготовятся выступить против недругов? Правда, было наказано каждому мужику и даже бабам помоложе обзавестись оружием, кому чем сподручнее, но выполняли этот приказ не очень-то охотно. Куда охотнее разглагольствовали долгими зимними вечерами о летнем воинском походе; те, кто тогда спокойно сидел дома, знали больше всех. Иной строго осуждал действия предводителя возле мельницы и в последней стычке с татарами, другой, прослышав обо всем этом только краем уха, сочинял целые героические сказания. Сами ратники помалкивали. Эка о своих подвигах и не заикался, только порой горевал о потерянном ножике, бравшем косу точно масло. Выведенный из себя всеобщим равнодушием и даже противодействием, Мартынь отрядил по два человека на каждую волость проверить, что в каком дворе приготовлено для обороны. Известия, принесенные этими людьми, оказались не очень утешительными. В ином дворе находили прилаженную к длинной палке косу, в другом — насадили ножи для забоя свиней на черенки, еще длиннее. Одна бравая девка сунула в изножье кровати навозные вилы. Но таких храбрецов было ничтожно мало, подавляющее большинство приняло проверщиков недружелюбно или враждебно и даже насмешливо. А какой-то обомшелый старикан из даугавцев, хлебая щи, равнодушно выслушал их, потом вытер бороду и сердито кивнул на топорище, видневшееся из-под кровати: надо будет — возьмем да и ахнем, грамоте для этого учиться нечего. В прицерковном краю людей Мартыня еще и облаяли: «Совести у вас нет, ходите, добрых людей на драку подбиваете, лучше бы Клавихе нового мужика подыскали, подаянием жить мало кому охота. Что из ребят без порки вырастет? Сорвиголовы!..» Лиственские проверщиков и слушать не хотели. Сосновский кузнец им не указ, пускай распоряжается барин, у него вся власть в руках… Но барин ничего не говорил, только посмеивался про себя и наказал даже к окнам верхнего этажа замка приделать закрывающиеся изнутри ставни. Горячими сторонниками Мартыня были одни соратники, родичи да старые друзья. Остальных ни таской, ни лаской нельзя было расшевелить: чего ж загодя тревожиться! Вот враг на носу будет, тогда и задумаются. Привыкшие подчиняться только господам, они даже считали себя оскорбленными тем, что теперь ими хочет распоряжаться какой-то ремесленник, какой-то кузнечишка, кому и оберегать-то нечего. Тем приятнее было видеть, как прежде такой тяжелый на подъем Эка стал теперь самым ревностным сторонником и исполнителем замыслов Мартыня, так же как и Лаукиха с сыновьями. Чистое диво, как они за одно лето переменились.
Вечно хмурый, временами даже злой, Мартынь с утра до поздней ночи работал в кузнице. Бил он не просто по железу, каждый удар молота как бы обрушивался на равнодушие и тупость земляков, которым грозит судьба людей, проживавших по эстляндской границе. Мехи пыхтели со свистом, чтобы пламя вздымалось выше и озаряло далекую грозную тьму, которая неотступно сгущалась над Видземе. Справив часть работы — с лета наваленной в углу кучи, — Мартынь опять ковал оружие. Но не было ощущения настоящей тревоги, не было и твердой уверенности в том, что это оружие необходимо и для чего-то пригодится. Тягостнее всего были сомнения: а есть ли прок в том, что он сейчас делает, не правы ли в конце концов эти косные и недоверчивые люди? А что, если сейчас войско царя, а с ним и калмыки ушли из Видземе и мужики понапрасну торчат на Русской горке? Что он тогда ответит тем, кто все время сомневался и оказался самым прозорливым? А главное, его самого стали одолевать сомнения: вдруг он пропустит врага, высматривая только с Русской горки, а тот незаметно подберется совсем с другой стороны. И Холодкевичу, чем ухмыляться, лучше бы рассказать, о чем господа говорят и думают, — пусть и мужик смекнет, как ему быть в это неспокойное, погибельное время. Запутавшись в догадках и смутных предчувствиях, кузнец однажды даже поймал себя на самом гнусном желании, пожалуй, даже на одной только мысли об этом —
