ближние соседи видели его землисто-серое, обросшее редкой свалявшейся бородкой лицо с лихорадочно сверкающими глазами. Дыхание у него стало таким слабым, что он даже не хрипел, откашляться уже не мог, только плечи временами подергивались да из приоткрытого рта вырывалось зловоние.

Холодкевич глядел на Мартыня, словно ожидая, что тот еще скажет, но, видимо, мысли его витали где-то в другом месте. Может быть, он даже ни о чем не думал, может быть, у него что-нибудь болело и он лишь прислушивался к боли в крестце или в бедре. Кузнец это хорошо заметил, и его обеспокоило подобное равнодушие. Сильно повысив голос, он продолжал:

— Видать, шведы бросили нас на произвол судьбы, забыли, так что надо самим о себе подумать. Военным походом мы больше идти не можем, ничего путного из этого не выйдет, но свои дворы отстоять сумеем; ежели все встанут заодно, то ни калмыки, ни татары не так уж страшны.

На этот раз покачал головой барин.

— У короля дела поважнее, чем заботы о нашей безопасности. Нет, забыть они о нас не забыли — и недели не проходит, чтобы новый приказ не поступил: везти в Ригу припасы либо фураж, в извоз ехать, высылать людей дороги чинить или мосты ладить где-нибудь в Икскюле либо в Роденпойсе. Это уж не казенные повинности, не подати, а чистый грабеж. Если русские не придут, свои правители дочиста оберут, только, в лесах и спасаться.

Мартынь пришел в раздражение.

— Не о том барин думает и говорит. Неужто уж мы только и можем, что мычать да в леса, как бараны, убегать, когда калмыки наши дворы выжигают? Ушло нас на войну двадцать, а вернулось восемнадцать. У нас же девятнадцать мушкетов, а у остальных — косы, цепы, вилы с топорами; косоглазые только тогда и страшны, когда бежишь от них. И думать надо не о бегстве, а о том, как отстоять себя.

Барин насмешливо и презрительно усмехнулся. Если бы кто-нибудь внимательнее вгляделся в это усталое лицо, то заметил бы, как по нему промелькнуло раздражение, даже гнев, а может быть, и скрытое опасение. Сосновский кузнец говорит так, словно он теперь здесь владыка и повелитель. Но Холодкевич был слишком хитер, чтобы вслух высказывать то, что он думает, голос его остался таким же мягким, почти ласковым.

— Ты что ж, голубчик, думаешь, и на шведов подняться?

Мартынь так и вскинулся.

— Да что вы, барин! Я же только про татар и калмыков.

— Ну, ладно, ладно. И как же ты смекаешь, что теперь надо делать?

— К драке готовиться и на дорогах караулы выставить, чтобы враги не застали врасплох. Оно, правда, со стороны Даугавы и Соснового нам ничто не грозит, — если они и придут, так только с севера, по болотненской дороге, через луговину. Лучшего места для дозора, чем Русская горка, не сыщешь. Одного караульного выставить от нас и другого — от волости, от лиственских и сосновских по очереди. На болотненских надежда плохая, это не мужики, а бараны. У меня теперь в кузне работы по горло, но лиственскими могут распоряжаться Симанис с Яном, а в Сосновом у меня Марч и Криш.

Холодкевич улыбнулся. Пожалуй, даже слишком ласково для столь серьезной беседы.

— Ты же вожак, тебе и знать, что делать… Ну, ладно, ладно, пускай так и будет, как ты полагаешь. По два человека на Русской горке днем, по двое ночью; хлеб и порох от имения, мушкеты у вас свои. Не знаю только, как власти взглянут на то, что мужики дома оружие держат, да уж за это ты в ответе… А, пан Крашевский пришел! Что ж вы сидите у самых дверей? Там же дует.

Он снова обвел толпу, на этот раз явно недружелюбным взглядом.

— Ну, мне кажется, все обсудили, можно и по домам. Значит, дозор на Русской горке дело решенное — еще одной повинностью больше, да только тут ничего не поделаешь, ваш ведь вожак надумал, это ему лучше знать. Конечно, конечно, и я не против, безопасность нам всем нужна. Хлеб и порох от имения. До свидания.

Мужики медленно встали из-за стола и один за другим вышли. Мария спустилась за ними поглядеть, хорошо ли прикрыли наружные двери. Холодкевич нахохлился, недовольный не то собою, не то чем-то другим. Мартынь подсел к Крашевскому.

— Плоховато выглядите, пан Крашевский. Неужели, дело не идет к лучшему?

— Нет, отчего же, идет и уже большими шагами. А только до весны, думаю еще протянуть: зимой мужики клясть будут, если могилу в мерзлой земле долбить придется, а меня и живого никто не клял, так что уж надо не терять свое доброе имя до последнего… Вот вы возвратились, увенчанные лаврами, как пишут в книгах. Вчера ты так загордился, что не захотел даже взглянуть на окно богадельни.

— По правде говоря, я вас видел, только не хотелось останавливаться, в последнюю ночь продрогли, да и не ели с самого утра. Каково нам там было, это лиственцы могут вам поведать.

— Уже поведали. Так выходит, что без лавров вернулись… Жаль тех троих.

— Хватит, пан Крашевский, сыты мы этой жалостью по горло.

— Верно, понимаю, и не будем больше об этом говорить.

Плечи его снова затряслись; говорил он в это время почти что беззвучно, выдавливая из горла сплошное шипение.

— А шведов вы там так и не отыскали? Тогда вам сразу же надо было вернуться, куда же этакой горстке против целого войска!

— «Надо было…» А вы когда-нибудь были на войне? Так лучше и помалкивайте, там эта «надобность» совсем по-иному поворачивается, чем дома.

— Говорят, разбойники ушли. К чему ж тогда этот дозор на Русской горке?

— Ушли, а надолго ли — этого мы не ведаем. Они как стая галок во ржи — нажрутся и умчатся, а как брюхо подведет, опять тут как тут. Опять же в Видземе вдоль эстонской границы поживиться уже нечем, придется им подаваться на юг.

— А может, и не подадутся. Шведы теперь в Польше и в Саксонии, и русский царь свое войско там держит. Большая-то война по чужой земле пройдет, может, теперь в Видземе и спокойнее будет.

Холодкевич поднялся.

— Не вмешивайтесь в дела вожака, пан Крашевский, мы же с вами не были на войне и не знаем, что делать. Раз он полагает, что дозор на Русской горке надобен, так тому и быть. Новая повинность для двух волостей, а только что ж поделаешь, я не возражаю, ни слова не говорю. Хлеб и порох от имения. Если вы еще хотите побеседовать, можете остаться, пиво еще есть, да и закуска найдется. Мне эта поездка в Ригу все кости растрясла, пора на боковую.

Он бесцеремонно отстранил Марию, так и вертевшуюся подле него, и, шаркая туфлями по паркету, вышел и закрыл дверь. Минуту спустя щелкнул замок. Экономка сразу изменилась в лице, видно, ей совестно стало чужих мужчин. Ян-поляк пытливо поглядел на нее.

— Что, верно, не пускает к себе?

Мария Грива только сердито глазами сверкнула, повернулась к ним спиной и принялась возиться у стола.

Они спустились вниз и пошли через двор; Крашевский тяжело дышал и еле тащился. Мартынь вначале этого не заметил, думая о своем.

— Барин стал какой-то чудной, уж не привязалась ли к нему какая-нибудь хворь?

— Да ведь всё времена, времена-то какие, дорогой. Не барская жизнь нынче у барина, а что завтра будет, и вовсе неведомо. Поборы да повинности растут, как сугроб, каждую неделю новый приказ, никакой меры власти не знают, требуют да грозят, чтоб господа хоть из кожи лезли, а подавали. Их дерут, вот и они выколачивают из мужиков. Прошли их добрые денечки!

— Да, оно так. Сегодня в кузне весь день слышу, как сосновцы ворчат и жалуются; похоже на то, что наш барин начинает коготки выпускать, как и немецкие бароны.

— Я же говорю, на него нажимают, вот и он мужиков душит. За один этот месяц два раза в Риге побывал, что-то у него там неладно с арендой или со счетами, власти стали строже приглядывать и вожжи потуже натягивать. А тут еще и у самого в имении неладно, люди шепчутся, что Мария в тягостях ходит, старую Гривиху то и дело здесь видят.

— Палкой бы эту Гривиху гнать: ведь она же сама ее девчонкой чуть не силой приволокла в имение!

— Сама, верно. Вот так они все сначала думают, что в имении их медовые реки ждут, а когда